Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Лимитчик, ты лучше расскажи — откуда ты, из Костромы?!

— Обзывай меня, как хочешь, кроме вертолета!

— Гвоздик беременный, кикимора хуева! Задрота кащейская, гнида!

— Все, заебался, нечем крыть! Иди картошку на хуй рыть!

— Лимит, бля, гандон штопаный!

— Иди, скажи своей маме, чтоб больше таких не рожала!

— Баран ты колхозный, Сима! Лимит!

В бытовке подшиваем шинели (к зиме) .

«Дуэль» Симы и Александрова…

Сима:

— Скоро Андрюха Симонов покажет всем титьки-дритьки! Кучу баб мне, ящик вина! Офицерье все выгоняю на сцену, кучу баб… Четвертый куплет «Арлекина» — и пусть пляшут! А потом офицерье все загоню в девятнадцатое здание и надолго, бля!

Шугуров явился:

— Так, Кадымаев, ты чем занимаешься, спишь? Сюда! Так, Кадымаев, сюда!

Ужин.

Солдат обдирает с куска черного хлеба корку и начинает мять в ладонях. Сжимает сильно, словно хочет что-то выдавить из него.

— Ты что это?

— Щас, подожди… Вот. Видишь? Вода!

Сырой хлеб…

— Встали, отнесли посуду! Вышли строиться на улицу!

Выбегаем в холод, громадными глотками осушив алюминиевые обжигающие кружки.

Мякиш на память… И топ до казармы, такой, что вот-вот асфальт лопнет…

Наотмашь меня Шугуров сейчас, когда записывал это:

— А ну, дай сюда эту ерунду!

— Да не-е-ет, это я вам не дам!

— Давай сюда!

Рву листочки, и он уже сам, отступая:

— Спрячь, и чтоб больше я этого никогда не видел!

Мне кажется, они боятся, боятся этих моих записей…

Ночь с 29-го на 30.09.80.

Фомкин:

— Никит, ну вот где правда?

— Вот ты знаешь, я читаю Толстого, он до девяноста лет дожил и каждый день все об этом думал и говорил. В добре правда, Коль, в добре!

— О каком, ебт, добре! Вот Черепенко уехал, ведь по семейным обстоятельствам ему должны были бы дать семь суток, не десять… Не подмажешь — не проживешь!

— Эх, Фом!..

Ночь… Бытовка. Я по пояс голый, на плечи накинул только что подшитую шинель. Курю, опасливо стряхивая пепел в горшок с цветами. Фома убирается, лениво водит щеткой по линолеуму и клянет майора, который вчера наорал на него:

— На гражданке я б ему сегодня же таких пиздюлей выписал бы!

Смачный человек Коля:

— Я на эту службу забил, мне все пох.

Сейчас уже 30-е, первый час, зудит муха. Далекая электричка… Я о подошву загасил бычок и просматриваю киноленту дня.

Столкновение с Дмитриевым. («Вы, товарищ старший сержант, элементарный позер!») Нет, он этого не сможет забыть и еще при всех, и еще — я! А Шугуров в сторонке, он всегда как-то затихает при прямых столкновениях, видимо, трусоват! Дмитриева он, конечно, недолюбливает и был рад, когда тот зарылся в эту постыдную ссору; конечно же, он не проявит себя… У меня уже два наряда. Они устроят баньку мне и завтра.

Спать! Все, будя на сегодня!

Как-то остро ощутил сейчас, сидя на толчке среди этого туалетного бульканья, что нажил себе кровного врага…

Тьфу! Нелепая чепуха!

По-детски лепечущи

С головой в простыню,

Под шинелью,

Под байком

Замру

Калачиком спящим

В синих солдатских трусах…

30.09.80.

Ленкомната. Дмитриев, позевывая, надиктовывает нам в тетради обязанности командира отделения.

А за окном — прозрачная студеная осень.

Сопим, откашливаемся, шепчемся. Тетрадки шелестят. Кресла поскрипывают.

— Вста-ать! В четырнадцать ноль пять чтобы все стояли в спальном помещении. Чтобы я не бегал за вами и не собирал по всем углам. Давайте, вольно.

Тихонько говорит, сквозь зубы.

Ой, как холодно! Озябли все, сопливимся, съежились, передергиваем плечами, хоть в карман к себе забирайся греться.

Я дышу в ладошку, словно сам себя кормлю горстью тепла…

Из дневника Толстого:

«18 июня 1893 г. Если бы кто сомневался в неразделимости мудрости и самоотречения, тот пусть посмотрит, как на другом конце всегда сходятся глупость и эгоизм. Бывает, что человек вдруг с раздражением начинает защищать положение самое на ваш взгляд не важное. Вам кажется: это кирпич, и вся цена ему 3 к., но для него этот кирпич есть замок свода, на котором построена вся его жизнь… Не только всякое сумасшествие есть дошедший до последнего предела эгоизм, самодовольство, самовозвеличивание (мания величия), но всякое ослабление духовной силы выражается увеличивающимся эгоизмом, самодовольством и самовозвеличиванием, исключительностью заботы о себе».

Раньше я думал про себя, что в главном не ошибусь, в главном хорош. И обижался на тех, кто, замечая поверхность сиюминутного моего состояния, всего меня из него выводил и не принимал, а теперь, когда я уже другой и могу про себя того, как про чужого, понимаю, насколько близок был к пропасти… По самому краю…

Как он верно пишет! В этом, именно в этом сущность поэзии и любви: «познав любовью к себе себя, познать потом любовью к другим существам эти существа; перенестись мыслью в другого человека, животное, растение, камень даже. Этим способом познаешь изнутри и образуешь весь мир, как мы знаем его. Этот способ есть то, что называют поэтическим даром, это же есть любовь… Выходишь из себя и в другого входишь. И можешь войти во все, ВСЕ — слиться с Богом, со всем».

в которой на плацу появляется Дракончик, Шугуров продолжает нападки, придирки и провокации, Никита пишет басню-портрет о лейтенанте Мартынове и учится «преодолевать»

Все-таки мне кажется, люди никогда не уходят ни от чего, что встретилось им. И вдруг возвращаются к далекому, данному на каком-то раннем этапе жизни и, вроде, забытому, отброшенному (быть может, когда-то и не бывшему близким совсем) как к родному, необходимому почему-то именно сейчас, и еще удивляются, что могли так долго жить без этого.

01.10.80.

С утра — объект…

Сегодня первый мелкий снежок усыпал плац.

Я так и не успел умыться из-за чертова утреннего осмотра. Когда его проводит Шугуров, никогда не успеваю умыться…

Бог с ним…

Настюша!.. Сегодня первый снег! И зябнут пальцы, и носу, когда бежишь утром на зарядке вокруг запорошенного плаца, кажется, что он втягивает в себя наждачный ветер. Наждачный октябрь.

И все сопливится, и у меня под носом капелька, вот щас стер ее и руку о бушлат — по-солдатски…

Наш телефонный разговор…

Знаешь, что острее всего помнится, как ты Софушку уговаривала погукать в трубку «мамочка»! Вот ты, оказывается, как с ней разговариваешь — ласковость ходячая! Лепетунья! Сколько в тебе порывистости! И хорошо, и чудесно! А если апатия, если упадок, если очень, очень тяжело, тогда назло — улыбнись и представь нас всех вместе:

Настена, Никита и Соня…

И я сижу на корточках перед сонюшкиной кроваткой и рассказываю ей сказку про стеклянного Дракончика с обломанным хрустальным хвостом.