Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

«Продолжается визит президента Индийской Республики И. Реди в Советский Союз…»

«Постоянно развивать…»

«Крепить…»

«Горячо поблагодарил…»

«В частности, сказал…»

«Я воспринимаю как дань…»

«В частности, подчеркнул…»

«Сегодня от имени…»

«Был дан обед…»

«Обед прошел…»

«В центре внимания мировой общественности…»

«Газета пишет…»

«Агентство подчеркивает…»

«Этим и определяется главное направление…»

«Агентство указывает…»

«Газета отмечает…»

Чем только ни занимаются люди в сортире! И конверты подписывают, дрожа от холода и мизерности отпущенного на отбой времени, и дочитывают письма, и тут же их употребляют…

Вот Женя Бушуев склонился над письмом, в тапочках и трусах…

Забыл о дымящейся рядом сигарете.

Щас его засечет Шугуров. И будем мы вместе ишачить в наряде.

— Никит, у тебя есть закурить?

— Да у тебя ж вон она, рядом с тобой.

— Фу ты, точно, совсем записался… Домой, понимаешь…

— Ну ладно, Женя, спокойной ночи.

— Ага…

Вот и день прошел…

02.10.80.

Колючий, ущемленный Даниил, крепыш, казах, твердая рука:

— Я в чайную пошел с Унаняном. Ух, там какую девушку, ну, женщину видел!.. Дойки такие — Во! Ух-х! Вот к такой припасть… На них голову можно положить. И стоя, знаешь, как столик такой миниатюрный, можно писать… Я люблю такую погоду, когда холодно. Да, вот как щас, и солнце! Охотиться, знаешь, как хорошо!

Ведь сегодня четверг! Баня!

Стаскиваются, скомкиваются, собираются в единую кучу простыни, наволочки, полотенца… И тащат несчастные дневальные громадные тюки грязного белья в прачечную, а мы с песней — мыться!

— Горячая!

— Пизди́шь!

— Да есть, есть!

— Раздевайся, мужики! Куда в сапогах?!

Люди рвут за тазиками. Самые ретивые добыли уже себе драгоценные шайки, медленно стаскивают с себя штаны, трусы, майки… Крепко сжимая гулкую добычу, шествуют к месту омовения.

И вот уже никого не осталось в раздевалке. Ряды сапог, закутанных в портянки, и холмики сложенного обмундирования…

Из-за стены крики «очищающихся».

Дверь, как выстрел.

Голову в плечи, вы-выкая и дрожа всем голым телом, несется солдат к окошечку, получает пару чистого белья и портянки. Стремительное одевание вприпрыжку на кинутых сапогах и… в холод октябрьский, дымно-голубой!.. Сороки кричат домкратом.

Ночь.

Я дежурный, сижу в шинели, включил плитку — согреваюсь!

Ходил в штаб на доклад — туман, ветер листья набросал на асфальт.

Шорох дождя по деревьям.

От фонарей свет плотный, как куски материи.

Сейчас выключил свет, буду курить и слушать ночь. Не заснуть бы. Вспомнилась почему-то беседа с Сережей Долининым и вообще мое увольнение, вся эта история со стрелками на брюках и рык полковника Зайцева: «Поздно!» И капитан Ермаков, начальник клуба, с моим увольнением… Сжимает его и жалко так, трусливо, с улыбочкой, просяще:

— Нет-нет, не надо, это же наш режиссер…

Полковник медленно рвет, вытащив из его пальцев. Как судьба:

— Марш отсюда!

А у меня звенело в ушах и как-то кривилось лицо. И еще почему-то резко плевал без слюны, воздухом — тьфу!

Сережу я пошел провожать до метро. Широкое лицо, чуть азиатское. Лобяра. Вбирающий, смеющийся взгляд из-под очков.

Как хорошо он удивляется и смеется. И при этом неожиданно цепко и резко мыслит и упорно спорит.

— Серега, давай выкурим по сигаретке, я знаю одну замечательную лавочку.

— Конечно, я с удовольствием.

На лавочке мы говорили о Боге…

Все-таки как холодно!.. Даже в шинели не могу унять дрожь. Плитку переставил на стол. От нее горит лицо, а спине холодно.

Дочитал первую книгу толстовского дневника по 1894 г.

«Сводится все к „религии горшка!“» — так говорил дедушка.

Есть мысли вымученные (надуманные) и мысли сами собой рождающиеся!Опыт жизни. Они редко выливаются в обобщения, они как-то вне слов. Но если кто другой выразит, сформулирует, то узнаешь как свое, давно понятое, сразу прижимаешь как истину и помнишь ее, уже закрепленную в слове.

Зеркало мерзнет, в нем стынет окно, ночь.

В зеркале — мертвое окно-декорация.

Обернулся к живому.

Дождь.

Холодрыжное утро. 04.10.80.

Капуста!

Легкие, как шляпы, и тяжелые, как гири, кочаны прыгают из рук в руки.

05.10.80.

Утро. Морозец щиплет пальцы. Грею их в карманах.

Шугуров поднял весь взвод и бросил на территорию:

— Вы у меня весь день шуршать будете, каждый листик подберете. Салажня! Обнаглели совсем! Ну что ты, Александров, если он тебя будит, значит, надо вставать! А то, блядь, салаги, такой гвалт подняли! Я вам еще зарядку устрою! Взвод, становись! Эй, дежурный, давай раздавай им весь, какой есть, инструмент. Слева по одному — получать! Строиться на улице. Так. И две минуты, чтоб одеть бушлаты. Да одевай, Ильин, любой и бегом! Значит так, вы берете носилки, посыпаете песком все газоны от КПП до казармы. Приступайте!

— Этот дупель считает себя умнее нас всех.

— Чем мы отличаемся от него? Ведь такой же. И сам мудак! Попробовал бы он сказать на гражданке! Сам салага!

— Щас бы до завтрака дотянуть.

— А что до завтрака? Поедим и опять пахать.

— Ну, он тоже деятель, испугал. Говорит, всех на зарядку. Самому-то бежать неохота, Семенова не поднимешь. Не, точно, его надо будет на гражданке найти, посмотреть в глаза.

Трава словно поседела, схваченная морозом.

Травинки не знают, куда деваться от холода, и припали друг к другу.

Как люди.

И опять я сцепился с Шугуровым:

— Не-ет, в батарее еще такого наглеца не было! Семенов, поставишь ему два наряда!

— Хоть пять, товарищ старший сержант. Я их с радостью отработаю, со счастьем в глазах.

Смех…

— И еще два. И через день, понял, Семенов? Не-ет, пусть его коллектив воспитывает. Пусть пострадают все из-за него, может, отпиздят — поумнеет! Та-ак! В кино никто сегодня не пойдет. Все (тянет гласные) бу-у-удут ра-а-абота-ать!

А солнце, обнаглевшее солнце роскошествует в небе! И, радостные, щелкают, цвиркают, свиристят птицы!

— Э! Строиться!

— Ух. Ну, ебт, ну что ему еще надо?!

Ветер колеблет деревья.

Листва мельтешит, словно летят мошкариные стаи.

И все пошли в кино…

А я шмыгнул в библиотеку, обменял Толстого и Манна на новые книги. И вышел из клуба в… осень!

Медленно, с жадностью вбирая счастье одинокой прогулки, иду к казарме. Пусто в части и тихо. Можно вдосталь любоваться спелой роскошью осенних деревьев. Переливчатая плавность из желтого в зеленое, из рыжего в коричневое. И небо серо-голое. И все это сроднилось друг с другом — мокрой ладонью задремавший художник шлепнул случайно по своей акварели, и акварель ожила!

В казарме я прижался к запотевшему стеклу, и показалось, что осень холодными губами целует в лоб.