Александр Филиппов - Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы

Как-то раз Надя пристала к деду Василию:

— Дедунь, давай купим собаку! Только большую, сильную.

— Неча, мы сами как собаки… — неуклюже отшучивался дед, но, помня строжайший наказ неперечить и не расстраивать молодушку, согласился: — Вот мы в воскресенье пойдем с тобой на толкучку и выберем кобеля. Только жрать он будет — проще кабана откормить…

Воскресенье выдалось теплое, мягкое. Ночью, под утро, прошел реденький осенний дождик, прибил по дорогам пыль, и пожелтевшая трава будто ожила и в последний раз зазеленела перед скорой зимой.

Генерал прислал свою «Волгу», и дед Василий с Надей, приятно откинувшись на ковровые сиденья, поехали на «толчок».

Шофер генерала, веселый круглолицый солдат, всю дорогу рассказывал, какая у него дома осталась собака, настоящая восточно-европейская овчарка, и что теперь он уже скоро дослужит и поедет домой, в Беларуссию.

На вещевом рынке собак продавали в стороне, возле забора, у скотного ряда. Толпа народа кружилась в центре большой, утоптанной площади, а здесь было свободнее. Хрипло гавкали громадные доги, повизгивали в сумках кутята, и белые, избалованные болонки, сидя на руках у своих владельцев, норовили тяпнуть за палец неосторожного покупателя. Дед Василий и Надя ходили от одной собаки к другой. Дед брал щенков, насильно раздвигал их маленькую, горячую пасть с тонкими, как иголочки, зубами и с видом знатока смотрел на нёбо:

— Вишь? Коричневое. Значит: не злая. К тому же сучка. Не подходит, айда…

Надя тоже наклонялась над щенками, гладила их, целовала в бархатистые мордочки и была готова купить каждого.

— А это тоже… Э-э… сучка? — смущаясь, спрашивала она, спотыкаясь на непривычном слове.

— Она самая, зараза! — сердито говорил дед Василий. Он потерял интерес к щенкам и уже давно прислушивался к чему-то в скотном ряду. — Слухай, Надюшка, эти кобели никуда не денутся, — сказал он и решительно сунул теплого, полуживого от страха щенка опять в корзину.

— Пойдем-ка, чего я тебе покажу!

Выбравшись из кучки зевак, дед Василий повел за собой невестку к скотному ряду. Земля здесь была усыпана сеном, тяжело пахло навозом и молоком. Стояли смирно понурившиеся коровы, нетерпеливо перебирали ножками резвые телята, а в самом углу, из толпы людей, раздавался истошный, многоголосый визг.

— Кто это? — удивленно спросила Надя.

— Да поросята же, экая ты бестолочь! — раздраженно ответил дед Василий и, схватив Надю за руку, поволок через толпу.

— Эй, расступись! Не видите — женщина в положении! — нетерпеливо покрикивал он.

Наконец, пробились к продавцам. Худенький, остроносый мужичишка в белесой телогрейке ловко выхватывал из шевелящегося мешка поросят и весело кричал:

— А ну, кому ребятеночка с хвостиком! Не поросята, а картинки! Натюрморды писать!

Дед Василий взял истерично, взахлеб визжащего поросенка и показал Наде:

— Во! Вишь, какой толстопузенький… — возбужденно зашептал он, — из него такая свиньиша вырастет — честное слово! У меня глаз верный, ни разу не прогадал!

— Ой, поросеночек… — засмеялась Надя и осторожно дотронулась пальцем до розового, влажного пятачка.

— Ну, берем да?! Это тебе подарок от меня, к правнуку! — азартно закричал дед Василий.

Остроносый мужичишка уже распродал поросят и теперь поторапливал деда:

— Товарищ, не задерживайте, желающих много!

Кто-то уже тянулся к поросенку, пытаясь выхватить из рук деда, но дед Василий сверкал грозно очами, дергал плечом, отворачиваясь от назойливых конкурентов.

— Ну че, берешь подарок?! — с отчаяньем крикнул он.

— Беру, беру! — закричала Надя. — Он такой славный, толстый и с хвостиком!

Дед Василий уплатил деньги, немного поторговавшись для приличия.

Шофер дал чистую тряпицу, и дед Василий завернул поросенка.

— Ну и кобе-е-ель… — удивленно протянул солдат, — это какой же породы?

— Полубокс, — важно ответил дед Василий.

— Это стрижка такая, а собака — боксер! — со смехом поправила его Надя.

— Ну да, я и говорю — боксер! — согласился дед. Он гордо прижимал к груди спеленутого и непрерывно визжащего поросенка. — Наилучшей боксерской породы. Тяжеловес, едри его…

Когда машина, мягко покачиваясь, подкатила к дому, дед Василий сник.

— Вот бабка-то обрадуется! — пробовал подбодрить он себя, но тут же покосился на Надю: — Ты это, Надюш… слышь? Скажи, что сама… Подарок, мол, от деда… к правнучку…

Во дворе навстречу им вышли Геннадий, Матрена и Денис Палыч. Поросенок, будто почуяв неладное, затаился и сопел чуть слышно, уткнувшись в дедову подмышку.

— Покажите-ка песика… — крикнул весело Геннадий и вдруг, разглядев поросенка, нахмурился: — Ну, батя!

Генерал усмехнулся и сказал добродушно:

— Да ладно тебе…

— Господи ты Боже мой! — запричитала Матрена. — Опять!

Дед Василий топтался на месте, прижимая поросенка и глядя под ноги.

— Бабуля, папа! Он такой хороший! С хвостиком! — бросилась защищать поросенка Надя. — Это мне подарок, понимаете? Не хочу собаку!

А если подарок — тогда тем более, сказал Денис Палыч.

Потом все стояли в сарайчике, и Матрена подсовывала поросенку чашку с намятой картошкой, и поросенок чавкал сытно и весело, а дед Василий сидел во дворе, на бревнах, глядел на тусклое осеннее солнышко и улыбался. Теперь ему было хорошо и спокойно…

…То время было словно наполнено музыкой. От того ли, что лето удалось теплое, погожее и по утрам солнышко светило румяно и ласково, а воздух был чист и прозрачен, и можно было, задрав голову, посмотреть туда, в необозримую ослепительную высь, где воздух густел настоявшейся небесной синевой, и степь вокруг казалась бескрайней, сливаясь на горизонте травами с пронзительной прохладой неба… А может быть, оттого, что мы с Сережей принесли в дом купленную только что радиолу и нашлось всего три пластинки, две так себе, но на третьей оказалась какая-то румба (тогда были модны именно румбы), и мы накручивали без конца эту пластинку, будя спозаранку поселок.

Сережа, голый по пояс, коричневый от загара, с приметно подрагивающим брюшком, поливал грядки, брызгая из черного блестящего шланга, а дети просыпались всегда одинаково, сначала младшая, Надюшка, хныча спросонок, выходила на крылечко, а потом Ваня, старшенький, близоруко щурясь, выглядывал из окна, распахнутого настежь, и цветастые занавески колыхались упруго под легким степным ветерком.

Свекровь моя — черная, цыганистая бабка — Кирьяновна, грузно шагала вдоль грядок, бормотала что-то, но я старалась не смотреть на нее. Опять привяжется со своими снами, будет долго и нудно рассказывать, и все — жуть какая-то, глупость, но настроение может испортить.