Александр Филиппов - Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы

Когда все обнаружилось, и свекровь кричала на меня, хватаясь за сердце, а Сергей ударил по лицу — я убежала к подружке, Ритке Новиковой. Она в общежитии при фабрике жила. Ночь переночевала, на следующий день с работы идем, а Ритка: айда опять ко мне! Надо же характер выдержать! По дороге в общежитие купили вина. Стол накрыли. Вдруг — дверь открывается, входит мастер наш, Олежка Хомяков, а с ним Леонид Борисович. Махнула я рукой на все, напилась как дура…

Через неделю, затемно, подошла к дому своему. Хожу под окнами, заглядываю. Вижу через щелку в занавесках — Ванечка за столом склонился, карандаш слюнявит. Уроки учит. В глубине комнаты свекровь на машинке швейной строчит, педаль ногою, толкает, и такое у нее лицо… Так и ушла я. Огни уже погасили в домах, и ветер мне вслед — ледяной, злой, колючий…

Время… время-то как бежит! Сколько с тех пор было всего… Леонида Борисовича вот схоронила, сегодня сороковины справила. Чего уж зря говорить — хорошо жили с ним. Квартира просторная. Обстановка вся. Летом на курорты ездили, где я только не побывала, даже в Болгарии. Институт финансово-экономический заочно окончила, теперь-то уже, конечно, на пенсии… Любила я Леонида Борисовича, а он — меня. Только детишек у нас с ним не было. Зато на праздники Леонид Борисович Ванечке и Надюшке открытки всегда писал. Почерк у него хороший был, ровный, как в чертежах. Он же у меня инженер…

Дочка моя, Наденька! Приходи! Вы с Ваней так ни разу и не были у меня. Как хорошо бы мы зажили с тобой! Леонид Борисович в прошлом году видеомагнитофон купил, мультики будешь смотреть, фильмы американские. Там у них все так смешно, легко и красиво. Я и сама, старая дура, иной раз включу и смотрю, смотрю, в глазах все расплывается, мутнеет, а я смотрю… Господи, да что это я? Ведь тебе уже скоро сорок, Надечка…

Авдотья вышла замуж в 1952 году. Муж ее, Василий, в то время только что демобилизовался из армии и ходил в гимнастерке и сдвинутых гармошкой яловых сапогах. В городе как раз пустили первые троллейбусы, и в ЗАГС ехали шумно, с песнями, сбившись на задней площадке. Дружки Василия, успевшие выпить и возбужденные в ожидании еще большей выпивки, хохотали громко, задирали пассажиров, а низкорослый, белобрысый брат Василия, Петька, совал кондукторше граненую рюмку с водкой и все предлагал выпить. «По нашему кавказскому обычаю!» — отчего-то кричал он пьяно и плескал водку на платье кондукторши.

Свадьба была окраинная, с песнями, сбивчивыми переливами гармошки, с пляской на широком дворе в огороде, среди выжелтевшей картофельной ботвы. Друзья Василия много пили, выбивая пробки с особым форсом — ударом ладони по донышку бутылки; ленясь обходить, прыгали через длинный стол из настеленных неровно досок.

Все быстро перезнакомились, хлопали друг друга по плечам, выясняя, кто родня и с чьей стороны, а какая-то рыжая, в крупных конопушках девушка вдруг заплакала, глядя на Василия, а тот все отворачивался, будто боясь поймать ее взгляд, и бормотал хмуро: «Хуже нет собственной свадьбы. Даже выпить нельзя!» А потом, под шумок, опрокинул в жадно открытый рот стакан и, сразу повеселев, закричал: «Горько!» и полез целоваться.

К ночи кто-то подрался на улице, затрещал штакетник, заголосили бабы. Василий, бросив Авдотью, тоже побежал туда, в темноту, и вернулся с разбитыми губами и в разорванной тенниске. Тенниска была синяя, с белыми полосками, купленная специально Василием к свадьбе.

Когда молодых повели спать, Авдотьина мать засуетилась, заплакала и украдкой дала дочери пакетик чернослива. Авдотья увидела любимые когда-то ягоды и тоже заплакала.

Работал Василий шофером, уходил на работу затемно, возвращался тоже поздно, и днем Авдотья оставалась в доме со свекровью, которую никак не могла назвать «мамой».

Василий, усмехаясь, предлагал часто:

— Иди, кликни мать, мне ей сказать кой-что надо…

Авдотья шла, топталась нерешительно у порога, а потом, запнувшись, говорила, не глядя на свекровь:

— Пойдемте, вас там Вася зовет…

Свекровь любила лежать в зале на большом черном диване и грызть семечки, непременно мелкие, «долгоиграющие», как называла она их.

По дому Авдотья все делала сама, топила две печи, таскала ведра с углем, наполняла водой большой цинковый бак с краником, а потом допоздна варила, стирала. Брат Василия, Петька, был парень холостой, служил в пожарной охране, где сутки стучал в домино, а потом отсыпался тоже сутками после дежурства. Время от времени он, одуревший от сна, с грохотом натыкаясь на углы, с закрытыми глазами брел на кухню и, не стесняясь Авдотьи, справлял малую нужду в помойное ведро.

Однажды Авдотья мыла полы в зале, а свекровь, лежа на диване, грызла семечки и сплевывала шелуху на чистый пол.

— Ну что же вы здесь харкаете! — с раздражением сказала Авдотья и, сама испугавшись, добавила: — Не хорошо все-таки.

Свекровь долго кричала на Авдотью, кричала визгливо, хватаясь за сердце и широко распахивая двери, чтобы услыхали соседи.

После этого Авдотья ушла домой, к матери, устроилась на работу в железнодорожную столовую и целый месяц ничего не слышала о муже. Потом пришла свекровь и стала уговаривать Авдотью вернуться, потому что «Васька совсем свихнулся», неделями пропадает где-то.

— Дом поджечь грозится, — жаловалась свекровь, — и подожжет ведь, бешеный…

Авдотья незадолго до этого ходила к врачу, где узнала, что беременна, и потому, подумав недолго, согласилась.

Василий часто срывался, гулял два-три дня. Приходил под утро, пошатываясь, оглядывал Авдотью с ног до головы и хрипел:

— Нагулялась, падла!

Затем, с трудом нагнувшись, стаскивал с ног все те же яловые, но теперь стоптанные вкривь и вкось сапоги и швырял в Авдотью…

Осенью 1953 года у Авдотьи родился сын Сашка, а еще через год — дочь Галя. Старый дом на окраине снесли, и Авдотье с мужем дали двухкомнатную квартиру в новом четырехэтажном доме из красного кирпича.

За какую-то провинность у Василия отобрали права на вождение автомобиля и перевели на год в слесаря.

С тех пор он так и остался слесарить в гараже, выпивал часто, но уже не буянил, присмирел, сделался тише и равнодушнее. Авдотья опять забеременела, долго раздумывала, стоит ли рожать, пропустила срок и родила девочек-двойняшек. Пришлось увольняться с работы. Василий совсем перестал приносить домой деньги — то ли пропивал, то ли дружки обирали его, пьяного.

Бабы научили Авдотью, и она пошла на автобазу, где работал муж, и ей разрешили получать его зарплату, а в месткоме помогли с яслями. Авдотья опять устроилась на работу в столовую, к плите. Из столовой приносила продукты — всегда что-нибудь оставалось — и, возвращаясь домой, едва успев раздеться, с порога шла на кухню, пекла, варила, жарила, и детишки крутились возле матери, хватали горячие, с пылу пирожки, хлебали немудреный столовский суп.