Александр Филиппов - Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы

Первое время Авдотья стеснялась своей беспомощности, отказывалась от судна, улыбалась виновато и растерянно, но через месяц сделалась молчаливой и равнодушной, будто простившись уже со всем.

О прошлой жизни своей не вспоминала почти, да и не хотела вспоминать, потому что страшно делалось от сознания того, что вот и кончилась она, эта сумасшедшая жизнь, и что новой уже не будет. Все казалось, все чудилось впереди что-то хорошее, светлое…

Долго и нудно шли дни. Солнце тянуло в комнату золотистые лучи, но они, наткнувшись на ряды влажных, желтоватых, наскоро простиранных пеленок, гасли блеклыми пятнами на потолке над Авдотьиной кроватью.

В углу комнаты стоял старенький телевизор «Рекорд», и Авдотья, приоткрыв отечные веки, смотрела молча и сосредоточенно. Неведомые города и страны мелькали перед ней в голубом окошечке, качались на песчаном берегу клочкастые пальмы, скользили по морю легкие парусники и медленно плыли большие белые пароходы.

И странно было сознавать Авдотье, что никогда не видела она ничего подобного, не плыла на легком паруснике, и никогда, никогда этого с ней не будет…

В ту ночь был сильный ливень, и деревья во дворе шумели тревожно, а где-то на крыше грохотал оторвавшийся лист железа. Авдотья лежала в темноте, глядя в черное, слепое окно.

— Лена! Лена! — позвала вдруг Авдотья невестку.

Та прибежала — испуганная, всполошившаяся со сна.

— Вот ведь, Лена, — спокойно прошептала Авдотья, — помру я, а сказать-то мне на прощанье и нечего…

— Да ну вас, мама, придумаете, — сонно отмахнулась невестка, — живите, чего уж там…

Заплакал ребенок, и слышно было, как что-то шепчет ему, баюкая, Лена, всхрапывает беспокойно намаявшийся за день Сашка, а во дворе все метался ветер, грохотал, швырял в стекло брызги дождя, и черная, давящая тьма наваливалась все гуще…

Утро. На улице слякотно, падает редкий ленивый снежок и тут же тает, без следа растворяясь в глинистой дорожной грязи. Тихо, безветренно, утро пасмурное, серое, а улица — прямая, длинная, застроенная кирпичными особнячками по сторонам бугристой, блестящей красноватой жижей проезжей. Небо над улочкой присмиревшее, словно виноватое за минувшее теперь многодневное ненастье, когда сеял мелко дождь вперемежку со снегом и опустевшая диковато земля курилась слоистым туманом… Теперь же затянутое мирным горьковатым дымком из труб растопленных печей небо стало ближе, добрее, надежным потолком повисая и прикрывая от ненастий пустынную улочку окраины.

Двор Боровковых — широкий, от калитки к дому ведет бетонная дорожка. Дорожка чисто выметена, а плиты бетона мокрые, блестящие тускло и холодно. Под высоким, в четыре ступени, деревянным крыльцом обитает Шарик — маленькая коротконогая и хрипатая собачка неопределенной породы. Заслышав прохожих, Шарик беснуется, сипло захлебываясь лаем у калитки, но стоит человеку войти во двор, как пес бросается наутек, и долго потом из-под крыльца доносится трусливо-злобное урчанье. Шарик живет во дворе давно, успел всем надоесть, но его держат из милости, а скорее всего — просто так.

В доме три комнаты, хотя собственно комнат лишь две: большой зал в четыре окна и смежная с ним спальная; но прихожая, она же кухня и столовая, так велика и наиболее обитаема, что по праву входит в число жилых. На кухне царит печь. Она достаточно широка и обогревает своими белеными боками весь дом. Квадрат пола возле печи выстлан листовым железом — от пожара. Здесь безмятежно расположился дымчатый ангорский кот. Он похрапывает, раздувая бока, и с притворным равнодушием поглядывает на стол, который сегодня накрывают по-праздничному.

Глава семьи — Владимир Иванович Боровков — маленький, тщедушный мужичок в серой вылинявшей стеганке и облезлой кроличьей шапке, только что вернулся со двора, где задавал корм свинье, и от пустого цинкового ведра еще поднимался духовитый хлебный парок.

Владимир Иванович стягивает у порога стоптанные вкось кирзовые сапоги, снимает шапку и оказывается неожиданно солидно лыс. Владимир Иванович много лет служит завхозом в НИИ, и ежедневное общение с научными сотрудниками, которые всегда что-то выпрашивали, умоляли достать и привезти, наложило на лицо Владимира Ивановича отпечаток самоуважения и ощутимого довольства.

Владимир Иванович переобувается в мягкие шлепанцы, ставит звякнувшее жестяное ведро у печки, а затем придирчиво обозревает стол. Тарелка с солением передвинута ближе к центру, тяжелый графинчик с водкой после некоторого раздумья поставлен ближе к извечному хозяйскому месту, однако после непродолжительного последующего размышления рука Владимира Ивановича тянется над столом, крепко берет графинчик за тонкое горло, в горлышке булькает, и водка неторопливо, играя мелкими пузырьками, переливается в граненую стопку. Владимир Иванович осторожно поднимает стопку и пьет медленно, со вкусом и пониманием, цепляет вилкой маслянистое колечко лука из селедочницы и жует мелко, не разжимая губ.

Тяжело скрипит половица, и Владимир Иванович укоризненно качает головой вошедшей жене:

— Холодец рано внесла. Пусть бы еще постоял на холодке-то. На то он и холодец!

Тамара Васильевна — дородная, в накинутом поверх ночной рубашки халате, отмахивается лениво:

— Ничто ему не станется. Сожрут! Господи, хоть в праздник-то выспаться! — она присаживается у стола и указывает на пустую рюмку: — Успел уже? Будешь потом с печенкой маяться…

Во дворе взлаивает простуженно Шарик, и Тамара Васильевна смотрит в окно — кто там?

— Генка Митрофанов, — сообщает она мужу, — неймется с утра…

Владимир Иванович берет со стола графинчик и ставит в кухонный шкаф.

— Цыть ты! — доносится приглушенно со двора, и дверь с визгом отворяется.

— Здрассьте. С праздничком, так сказать! — приветствует Генка хозяев и, пригнувшись, входит в комнату.

— А я по делу, — сообщает он, мельком глянув на стол. — Помнишь, давеча насчет досок договаривались? Завтра вечерком подвезу, хотел вчера, да не смог — начальство после торжественного допоздна крутилось…

Тамара Васильевна лениво и небрежно запахивает халат и с некоторым опозданием приглашает:

— Да ты проходи, садись, чего у порога-то встал?

— Ну и молодец, ну и ладно… — сдержанно радуется Владимир Иванович, — а то, знаешь, готовь сани летом… На весну с пристройкой затеемся… — Он тянется к шкафчику, достает графинчик. — Давай в честь праздничка по маленькой…

Генка снимает фуражку, приглаживает редкие седые волосы и конфузливо жмется:

— Ладно ли? С утра-то… День впереди…

— Ниччо… эт дело хорошее, да и повод есть! — улыбается Владимир Иванович, и Генка берет рюмку. Рука его подрагивает заметно, и он торопится выпить.