Александр Филиппов - Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы

Василий сидел здесь же, в закутке, осоловелый, разомлевший и, встряхиваясь, говорил:

— А мать-то у нас… эта… молодец!

Свекровь умерла от желчного перитонита в 1963 году, как раз в то время, когда трудно было с продуктами. В этот день Авдотья вернулась с работы затемно, и от старших ребят узнала, что бабушку отвезли в больницу. Зимой, в 11 часов вечера Авдотья нашла такси и поехала по всем больницам города. Нашла в своей, железнодорожной. В приемный покой вышел толстый хирург с засученными рукавами халата и сказал, что требуется разрешение родственников на операцию. Тогда-то и услышала Авдотья про «желчный перитонит».

— Больная может погибнуть на столе… — предупредил хирург.

— А… Без операции? — спросила Авдотья и, не дождавшись ответа, махнула рукой. — Делайте как хотите. Вам видней.

Авдотья ждала в приемном покое, ей хотелось спать, было уже три часа ночи, и дежурная сестра недовольно косилась, потому что Авдотья заняла единственную кушетку.

— Вы ложитесь, я на стуле посижу, — предложила Авдотья, но сестра буркнула сердито:

— Нам не положено, — и Авдотья осталась сидеть на кушетке, привалившись спиной к холодной стене.

Хирург вернулся неожиданно, закурил, глядя, куда-то поверх Авдотьи.

— Ну, как? — спросила она, и хирург раздраженно, будто обвиняя Авдотью, буркнул:

— Умерла бабка… Дотянули…

Дежурная сестра начала расспрашивать про покойную, а врач предложил хмуро:

— Я сейчас вызову «скорую», вас домой отвезут. Не ночевать же здесь.

В 1966 году Сашка закончил восьмилетку и поступил в профтехучилище. Старшая дочь, Галя, переболела полимиелитом — говорят, была какая-то эпидемия или даже вредительство — и с тех пор ходила на костылях, волоча сухие и тонкие безжизненные ноги.

В 1971 году Сашку забрали в армию. Служил он где-то в тайге и через год прислал письмо, что женится, просил денег. Авдотья вначале хотела ехать к нему, отговорить. Потом написала письмо, а через неделю, подумав, продала пуховый платок и отослала деньги.

Вернулся Сашка с женой Леной и ребенком. Лена стала рожать погодков, постарела, обрюзгла и походила теперь на старуху с отвислым животом и большими жирными грудями. После четвертых родов у нее случилось какое-то осложнение, она вдруг начала толстеть, и при небольшом росте толщина эта была особенно уродливой. Сашка выучился на шофера в надежде побольше заработать, но вскоре задавил человека и два года отсидел в тюрьме, а потом работал на стройках народного хозяйства где-то под Свердловском.

Глядя на детей своих, Авдотья понимала, что растут они беспутными, как отец, иногда бралась за них круто, ходила в школу, проверяла дневники, но проку было мало. На школьных собраниях она сидела тихо, неуклюже втиснувшись за последнюю парту, внимательно слушала учительницу и выступавших родителей и удивлялась, как хорошо и умно говорят эти люди.

В каком-то классе, кажется, Галкином, ее даже хотели выбрать в родительский комитет, но Авдотья с испугом отказалась.

Галке едва исполнилось восемнадцать, когда она вдруг родила неведомо от кого крепкую, здоровенькую девчушку, а потом сошлась с мужичишкой, жившим здесь же, неподалеку, в частном полуразвалившемся домике. Была Галка, несмотря на болезнь и молодость, хорошей портнихой, шила на заказ дома, и у нее одевались даже офицерские жены. Сойдясь с запьянцовским мужичишкой, Галка оставила дочь матери и, как рассказывали Авдотье Соседи, совсем испортилась. Авдотья долго крепилась, не ходила в тот дом, но потом, не выдержав, заглянула днем, надеясь застать Галку одну.

В комнатке с наляпанными вкривь и вкось обоями было темно, пахло водочным перегаром и табаком. Галка валялась в смятой, серой постели. Увидев мать, поднялась и, потянувшись за костылями, упала на грязный заплеванный пол.

Авдотья, причитая, уложила ее на кровать, а Галка кричала, размахивая руками и тряся черными, нечесаными волосами.

— Мам-м-монька… Нарожали дураков и калек… Живите теперь! Радуйтесь!

Авдотья сунула ей под подушку пятнадцать рублей и ушла, а потом долго плакала, стоя в бурьяне у покосившейся калитки.

В 1976 году двойняшки закончили восьмилетку, и одна, Люба, поступила в педучилище на физкультурное отделение, а вторая, Надя, работала штукатуром и собиралась уезжать куда-то по комсомольской путевке…

В первый раз Авдотья слегла после похорон Василия. Пьяный, замерз он под Новый год, уснув на крыльце подъезда. Нашли его утром соседи. Сидел он застывший, проледеневший, без шапки, и колкий морозный снег набился в его русые, мертво шевелящиеся на студеном ветру волосы. После похорон у Авдотьи начали отекать, неметь ноги, и только к обеду, расходившись понемногу, она могла поспевать как прежде.

Через полгода умерла Авдотьина мать, которая жила в Москве у младшей своей дочери, Катерины. Муж Катерины был журналистом, работал в какой-то большой газете, и в редких письмах Катерина спрашивала Авдотью, нравятся ли той его статьи. Авдотья отвечала, что нравятся, а иногда ничего не отвечала — не было времени. На похороны Авдотья поехать не смогла — ноги почти совсем не слушались, и все ночи плакала, вспоминая мать и себя. Вспоминалось трудно, отрывочно, и лучше всего почему-то представлялось ей, как ее, маленькую, облил водой соседский мальчишка, и Авдотья расплакалась тогда, сидя на крылечке своего дома. Она плакала и ждала, когда вернется с работы мама, увидит ее, обиженную, пожалеет; но мама все не шла. Авдотье надоело плакать, она выла уже просто так, чтобы дотянуть до прихода матери. Соседи пожаловались маме, и маленькую Авдотью наказали, заставив целый день присматривать за сестренкой Катей.

Почему это вспоминалось сейчас, через столько лет, Авдотья не знала, и все старалась вспомнить что-то еще, другое, но мысли расплывались, оставляя только ощущение невыразимо сладкой тоски по давно минувшему…

Когда ноги совсем перестали слушаться, Авдотья обратилась к врачам. Ее положили в больницу и через неделю нашли опухоль в позвоночнике, а еще через три дня выписали.

Если до больницы Авдотья еще хлопотала кое-как по хозяйству, помогала невестке, то теперь только лежала в уголке, на кровати, и не поймешь сразу — то ли спала она, то ли думала о чем-то, прикрыв глаза и бессильно уронив тяжелые руки поверх стеганого одеяла.

Днем с Авдотьей в квартире оставалась невестка Лена да пятеро внуков — четверо Сашкиных и один Галкин. Внуки ползали по полу, играли, ссорились, плакали, и Лена — толстая, растрепанная, в драном засаленном халате — бегала из комнат в кухню, задыхаясь от душившего ее жира, кричала на детей, шлепая без разбору, и с остервенением гремела в ванной тазами, стирая пеленки и белье.