Анастасия Писарева - О чем молчит Биг-Бен

На фоне ее траурного облачения выделяется ожерелье — изящное, из мелких неровных бусин красного, белого и черного стекла. Они нанизаны на несколько рядов нитей, собранных почти у самой шеи.

— Красивое ожерелье, — говорю я ей, когда мы заходим в переговорную.

— Спасибо, это мне досталось от мамы, — говорит она.

Я незаметно рассматриваю ее. Она так и сидит, не шевелясь и уставившись перед собой. Замученная, усталая, съежившаяся, черная. Ее не будет полтора месяца. Это не похоже на обычный отпуск. Значит, что-то происходит. Но что? Может, она в стрессе. Может, у нее и правда какое-то расстройство и ей надо лечиться. Может, у нее проблемы и ей самой сложно. Что она переживает? Так ли она отличается от меня? Зачем я ее так ненавижу?

От захлестывающего меня непонимания берет отчаяние. Чертова работа. Чертов офис. Гигантский, незримый, но вездесущий паразит. Он проникает своими щупальцами повсюду. Он влезает в наши головы и превращает в ненавидящих друг друга, испуганных людишек, сталкивает, толкает в конфронтации, заставляет одних хищно и бессмысленно нападать, а других — жестко и бескомпромиссно обороняться.

Мы увязли в этой борьбе и самозащите. Все против всех и каждый сам за себя. Главное — правильно общаться с кем надо, говорить правильные вещи. И можно вообще ничего не понимать и не уметь. Это то, что Ксавье называет «решить проблему». Потом можно прийти к тем, кто хоть что-то делает, и скинуть на них груз непомерных обещаний. «Я свое дело сделал, теперь вы». Одни болтают, другие за них отдуваются. И этим последним потом скажут что-то про «между тройкой и четверкой».

Что здесь вообще происходит?!

Бесит.

Но беситься глупо: такая система, и она работает по этим правилам. Для нее важна не суть, а видимость.

Если смириться, что рабочий день длится не с девяти до пяти, а любое количество времени, необходимое для того, чтобы вокруг считали, что ты тяжело и напряженно работаешь, то можно выжить. Надо просто высиживать эти часы и всегда рассказывать, как ты занята, много говорить, научиться вводить людей в транс гипнотическим голосом. Тогда все будет хорошо. Но у меня нет на это времени, желания отдавать время этой глупости — тоже нет. Меня злит видимость благополучия. Но что я могу сделать?

После круглых столов Марк наконец приходит на встречу со мной. Он должен сообщить мне результаты аттестации и мои оценки. В этот раз он не забывает про встречу, не находит дела поважнее и не торопится поскорее ее закончить: зарезервировал целый час. Я должна быть польщена.

Я не волнуюсь: свои оценки я и так знаю и ничего не ожидаю — вряд ли мне поставят что-то особенно хорошее. Премии точно не будет. Я поговорила со всеми, кто давал мне характеристику, — претензий нет, всем нужно только, чтобы я была спокойнее, миролюбивее, терпимее, а так я иногда слишком стрессую и давлю.

Марк усаживается перед компьютером, ерзает на стуле. Мне вдруг кажется, что он чем-то очень доволен, словно находится в предвкушении.

Оказывается, он здесь, чтобы сообщить, что премии у меня не будет (я знаю) и что все отметили, что я очень сложная в общении (все — это кто?), и поэтому было принято решение (кем?), что мне нужно уделить этому особое внимание, а поэтому они собираются разработать план действий по исправлению и проработке моих недочетов на ближайшие шесть недель.

— Я не очень понимаю, — говорю я.

— Все неофициально и неформально. Просто чтобы тебе помочь. Если не поможет, то тогда придется формализовать это, а значит — оформлять через кадры, привязываться к строгим критериям, но нет-нет, мы уверены, что ничего такого не понадобится и все будет хорошо, — впервые он не торопится, а отчетливо проговаривает каждое слово, словно смакует.

И я вдруг понимаю.

Ах вы суки.

Лично вы. Ты и Тереза. Потому что только вы могли подать такую идею, чтобы утопить меня, чтобы заткнуть мне рот и обесценить мою работу. Вы двое единственные, кто стоит надо мной и с кем я работаю. Вы — бутылочное горлышко, в котором я застряла. Только тебя никогда нет, тебе плевать на все, кроме мельтешения вокруг клиента, а Тереза — вредная дура, которая решила пройтись по мне так же, как когда-то прошлась по тебе, накапав на тебя Стиву. Не знаю, что вы наболтали на круглом столе, но не нашлось ни одного человека, кто бы мог выступить против вас и сказать хоть что-то в мою защиту. Ни единого человека на моей стороне, кто бы сказал, как мы втроем с Томом и Рикой вытянули на себе первые отчеты, пока Тереза уходила домой в пять, а тебя вообще тут не было. И никто не помогал нам, а только кидал новые и новые задачи.

Но у меня вдруг опускаются руки. И внутри все падает, не остается ни ярости, ни обиды, ни злости, ни возмущения. Никаких эмоций не остается. Одна большая пустота, тщетность и бессмысленность усилий, слов, дел. Все будет именно так здесь. Ты хотела выступить против? Получай за это.

Программа «По улучшению работы сотрудников» предназначена для самых плохих сотрудников. Последний шанс перед увольнением, впрочем, если делается официально. Для меня она неформальна. «Никто об этом не будет знать». Я в шоке и даже не понимаю, что они не имеют права и я могла бы сама направить жалобу в кадры за применение ко мне такой программы без достаточных оснований, без основательного разбора и выслушивания мнения вовлеченных сторон. Оснований нет. Просто Марк и Тереза решили и сделали. Им так захотелось — поставить меня на место. Я не знаю, что мне делать. Мне кажется, что в такой ситуации делать ничего не остается. Разве только признать полное поражение в моей неумелой попытке быть собой в этой системе.

Уволиться и завершить этот неудачный эксперимент.

Мы со Стивом сидим напротив друг друга в переговорной. Я сама ему написала и сказала, что мне нужна встреча. И переговорную забронировала сама. На партнерском этаже, чтобы нас никто не видел. На стене напротив двери висит картина с каким-то абстрактным изображением: желтое, красное и розовое растекается на белом фоне. Контора очень гордится оригиналами картин известных художников. Не удивлюсь, если это вдруг окажется Малевичем или Жоаном Миро, хотя нет, было бы слишком круто.

Стив смотрит на меня ровно, выжидая, а я вдруг теряюсь и снова думаю о том, что, возможно, я неправильно поняла. И он вовсе не похож на уставшего детектива, а то, что я принимала за исчерпанность и утомленность, на самом деле нечто противоположное — отстраненность и непогруженность в происходящее. А может, нежелание погружаться.

Я отгоняю эти ощущения. Он сам мне говорил, чтобы я обращалась, если мне нужна будет помощь. Вот как раз тот случай. Если кто-то и может мне сейчас помочь, то только он.