Анастасия Писарева - О чем молчит Биг-Бен

— Ого, — Итон смеется, — сдается мне, что в Штатах тебя за такие речи обвинили бы в снобизме, но вам, французам, можно.

Он подмигивает Ксавье, но тот не теряется. Он всегда уверен в себе и чувствует себя непринужденно.

— В этом нет ничего обидного, — говорит он. — В любой момент каждый человек может выбрать другую судьбу и измениться. Это не полностью закрытый клуб. Если постараться, то сюда можно попасть. Надо только соблюдать правила игры. Просто у некоторых получается лучше, чем у других.

Итон посмеивается и качает головой. Марк начинает что-то отвечать, но в этот момент официант подходит, чтобы убирать со стола, Линда наклоняется ко мне с вопросом, и я не слышу, что говорит Марк.

Линда объявляет, что скоро уже пойдет. Ей пора, завтра равно вставать, и она очень устала сегодня.

И я вдруг понимаю, что тоже пойду. Все эти разговоры для своих очень затягивают, гипнотизируют, создавая ощущение причастности, избранности, но я не хочу больше оставаться здесь.

Они вежливо улыбаются. Итон говорит, что ждет от нас отчетов завтра с утра, потом добавляет: шутка.

Мы спускаемся по узкой лестнице, и мне снова кажется, что все смотрят нам вслед, изучают.

За зеленой потайной дверью свежо, и мы опять в обычном мире. Когда выходим, проходящая мимо пара с удивлением оглядывается на нас, словно мы вышли не из двери, а из глухой стены.

Решаем пройтись до Пиккадилли. Линда рассказывает, что ей недолго осталось на проекте. Наш отдел больше не может брать себе сторонних специалистов для управления, так что с начала лета нам придется справляться своими силами. Я расстроена. Линда один из немногих нормальных людей, к кому можно прийти за помощью. Вспоминаю рассказ Тома о том, как она их поддерживала, и то, что она не особо любит Терезу. Не решаюсь спросить ее напрямую обо всем — о Терезе, о проекте, о том, что она думает про сегодняшнюю встречу и наши разговоры, поэтому я только осторожно говорю:

— Как тебе вообще здесь? Это был полезный опыт?

— Я очень многому здесь научилась. Наверное, как ни на одном другом проекте. И речь не только о рабочих моментах, — она делает паузу, словно взвешивая что-то в уме, — вообще, меня предупреждали, что это будет непростой проект, но я даже не представляла насколько.

— Кто предупреждал?

— Знакомые, которые работали уже с вами. Из моего отдела.

— Ты все равно пошла?

— Мне было нужно.

И больше мы ни о чем таком не говорим. Думаю, что завидую Линде: пара месяцев, и она будет свободна, а мой контракт бессрочный, и я не знаю, как все повернется и когда закончится.

А может, бросить все и уволиться?

Но в следующее мгновение я отмахиваюсь от этой мысли. Столько усилий, чтобы приехать сюда и вот так взять и уйти лишь потому, что проект сложный? Неоправданная слабость. Что я, в самом деле? Обычный рабочий процесс. Просто я долго привыкаю. Это нервы. Чего удивляться: переезд, хлопоты, другая страна, непростой коллектив. Да и не могу я в этот ответственный момент всех подвести.

Домой не хочется, поэтому я выхожу из автобуса на полпути до дома, где-то между Парламентом и Ламбетским мостом, и сажусь на скамейку, обращенную в сторону Темзы. Взгляд упирается в граффити на парапете: «Love is the answer». «Любовь — это ответ».

В темноте Темза с удвоенной силой, бодро несется по своим делам. Я вдруг понимаю, что последние месяцы у меня не было никого ближе нее.

Она не отличается болтливостью. Даже кажется излишне сурова, как тот, кто за свою долгую жизнь натерпелся всякого, но не утратил способности к состраданию и любви, хотя и скрывает это за внешней мрачностью.

А она всегда мчится мимо, показушно-угрюмая, коричнево-охристая, мутная.

Замечать, что Темза влияет на меня, я стала после того, как Тереза подставила меня с письмом Итону. Похоже, мое настроение менялось в зависимости от того, как менялось течение и наполненность Темзы.

Она мне нравится с первых дней. Я вообще люблю реки. Я смотрю на нее и сравниваю то с Москвой-рекой, то с Невой, то почему-то с мадридской Мансанарес: явно шире Мансанарес, но точно уже Невы в ее широкой точке у стрелки Васильевского острова. Шире Москвы-реки? Пожалуй, примерно такая же. Но это единственное сходство. Москва-река течет в меру спокойно и размеренно, не скачет внутри каменных берегов.

Темза другая. Она словно играет в игру, что она — океан с приливами и отливами. Сначала я ничего не замечаю: ну река, только почему-то совершенно желтая, словно песочная.

Потом я въезжаю в мою стекляшку. Дорога на работу пролегает по набережным. Каждое утро я иду в сторону Биг-Бена. На парапетах, отгораживавших дорогу от реки, рассаживаются рядочками чайки и смотрят мне вслед глазами-точечками, поворачивая черные головы. В солнечные дни Биг-Бен золотеет на фоне бледно-голубого неба. На полпути я ловлю уютный аромат кофе, растекающийся по воздуху из крохотной кафешки. А Темза сопровождает меня.

В конце дня я, опустошенная, возвращаюсь домой. По вечерам я не вижу ничего вокруг. Кажется, над головой шумят ветвями деревья. Кажется, навстречу, как призраки, идут люди. Кажется, с неба льет дождь. Кажется, где-то едут машины. Кажется, в двух шагах мимо течет река.

Она всегда рядом. Постепенно я начинаю замечать ее игру.

Бывало, иду, а Темза расширяется до самых каменных ограждений, поднимается выше и выше, становится полноводной. И тогда, если заглянуть за парапет, то увидишь ее в метре от себя. Вот она спешит близко-близко. Кажется, еще чуть-чуть — и она поднимется так высоко, что до нее можно будет дотянуться рукой.

Мне нравится большая, толстая Темза. Есть в ней что-то уверенное и веселое. В такие моменты она полна жизни и энергии. И я вместе с ней чувствую себя такой же наполненной. В солнечные дни мечтаю о каком-нибудь веселом безумстве: вот потеплеет, а я на спор прыгну в ее раздавшееся водяное тело и перемахну на другой берег. Я знаю, что никогда так не сделаю, испугаюсь, не слишком ли грязная вода, не холодно ли, да и плаваю я не так уж хорошо, но смешные мечты эти словно возвращают меня к жизни.

В другое время поток вдруг усыхает, сникает, как впавший в уныние человек. Она предпочитает отхлынуть от ограничивающих ее берегов, словно сбегая ото всех, кто бродит по набережным. Старается оказаться от них как можно дальше, собирается в середине русла, сжимается, обнажая дно, по которому тут же начинают бродить чайки разных мастей, слетаются вороны, голуби, скворцы, и можно даже встретить цаплю — та ходит по обмелевшей воде и что-то подклевывает в песке длинным клювом. Понятно, почему все стоянки речных трамвайчиков и водные кафешки располагаются на подвижных понтонах: они качаются вместе с рекой, то поднимаясь на уровень набережной, то опадая в самый низ русла, подстраиваясь под ее изменчивый нрав. Опоры Воксхолльского моста у моего дома обнажаются до самых врытых в землю основ, и мост словно оказывается голым на глазах у всех: домов, машин, людей и проплывающих по тому, что осталось от Темзы, корабликов. Мосту словно не по себе, когда Темза впадает в депрессивно-унылую стадию. Как и мне.