Анастасия Писарева - О чем молчит Биг-Бен

— Арун, и как тебе учеба? Много полезного? — спрашиваю я его.

— Да нет, все ерунда, — отмахивается он, — понимаешь, большинство из того, что нам рассказывали — просто common sense, зашитый в красивые словесные конструкции. Самое важное в МБА — это люди. [11] Здравый смысл.

В восемь я возвращаюсь в Лондон. Арун провожает меня до автобуса. По пути домой погружаюсь в свои мысли, глядя на стекло, по которому стекают толстые капли дождя. От автобусной станции рядом с вокзалом Виктория ко мне идет прямой автобус. Часов в одиннадцать я уже дома.

В один из осенних выходных меня снова заносит к Тауэру. В ближайший «Старбакс» рядом с корпоративной квартирой, откуда началось мое пребывание в Лондоне. Что-то ударяет в голову: я хочу вернуться на то место, откуда все началось.

Почти достроили большую стеклянную дуру — небоскреб перевернутой формы, где верхушка шире основания. Сейчас завершают крышу, а когда я приехала, ее только начинали: верхние этажей десять стояли без облицовки, каркасом наружу. Башня росла у меня на глазах — я видела ее из окна офиса.

Утреннее солнце слепит глаза, хотя я мерзну от холода — день еще не разгулялся. Улицы пустынны, но уже бойко ездят такси. Я сижу в кафе с видом на небольшую церквушку. В помещении тепло. Кроме меня, два человека. Бармен занят своим делом. Я вслушиваюсь в окружающее пространство. Ничего конкретного, приятно играет любимая музыка школьных лет — альтернатива 1990-х. Изредка кто-то проходит мимо окна, у которого я сижу.

Что происходит? Мы, наш мини-мир, просто никак не сработались. Настолько, насколько могут не сработаться люди. Сначала я винила себя — я не могу найти ни с кем общий язык, я упертая и негибкая, я спорю. Потом я винила их — они виноваты, потому что идиоты, они беспринципны, эгоцентричны, корыстны и пойдут по головам. Потом я винила руководство — эти все видят и ничего не предпринимают, потакают безумию, самоустраняются, раз за разом принимают неудачные кадровые решения. Но сейчас я сижу в кафе, пью карамельный латте, ем огромный кусок шоколадного пирога, который подстегивает уровень глюкозы в моей крови, дает приток быстрой энергии и заставляет мой мозг бешено работать, — и не понимаю, что же в действительности случилось и кто виноват.

Прочитала однажды в интернете: «Люди сами всегда соберутся, разберутся, самоорганизуются и найдут общий язык». Ха! Ничего подобного. Шансы равны. Могут найти общий язык, а могут и нет. Мы не нашли, хотя время от времени делали попытки и казалось, что вот-вот… Что нам всем помешало?

Может, нам не хватает любви? Мне кажется, что мое сердце вырвали и покромсали на кусочки, и из-за этого я никогда уже не смогу никого полюбить, не смогу радоваться жизни, не смогу открыться хоть кому-нибудь. Мне так плохо, что нет сил даже осознавать это, поэтому я думаю о чем-то другом, я переключаюсь и рационализирую, я строю планы и стараюсь им следовать, я сверяю действительность с моими ценностями, я делаю расчеты и мыслю здраво, рассуждаю логически, и у меня складно получается…

Я решаю прогуляться до собора Святого Павла. За весь год я ни разу не побывала там.

На углу между Грейт-Тауэр-стрит и Лоуер-Темз-стрит, где в прошлых веках казнили преступников — вешали, топили и четвертовали, — паб, который так и называется: The Hung Drawn and Quartered. Я подхожу ближе и читаю табличку на стене: [12] «Повешенный, утопленный и четвертованный».

I went to see

Major General Harrison

Hung Drawn and Quartered.

He was looking as cheerful

As any man could

In that condition. [13] «Я отправился посмотреть на генерала-майора Гаррисона, которого повесили и четвертовали. Он выглядел так же бодро, как и любой бы в его положении». Цитата от 13 октября 1660 года из дневника Самуэля Пипса, английского чиновника морского ведомства, автор знаменитого дневника о повседневной жизни лондонцев периода Реставрации Стюартов, где он описал как великие события того времени, так и политические коллизии и придворные дрязги, подробности собственного быта, стола, любовных связей.

В соборе я оказываюсь перед самым началом небольшого сольного концерта органной музыки. Остаюсь послушать. Приезжий норвежский органист играет несколько скандинавских произведений. На одном из них к нему присоединяется хор девочек из младших классов. Для уха более привычно сочетание «хор мальчиков», но тут именно девочки.

Хочется отрешиться, включиться в музыку и дать ей унести себя, но не тут-то было. Непрекращающимся фоном вокруг происходит что-то непонятное, отвлекающее. Женщина рядом без конца аккомпанирует, шмыгая носом. Мужчина передо мной вертится и высматривает кого-то в задних рядах. Первая исполненная вещь — тема, написанная специально для свадьбы. Она взрывает пространство собора потоками радостного мажора, бодрит и утверждает жизнь, обычную, счастливую, земную. Но после все другие мелодии, что играет норвежский органист, не складываются воедино, распадаются на части, льются в зал потоками хаоса, начинающаяся тема вдруг обрывается на полуноте, ее сменяет другая, также резко обрывающаяся, в середине третьей темы врываются мотивы из первой. Я не могу собраться. Происходящее сбивает меня с толку, нервирует. То ли я не умею оценить эту музыку, то ли и правда она несколько невнятная. Спросить некого. Жду хора.

Хор поет странно. Начинают солировать одна или две девочки с приятными голосами, после чего ту же тему подхватывает весь хор. Потом хор замолкает и то же самое проигрывает органист. Потом снова отдельно хор, отдельно органист. И так несколько раз. И снова у меня не складывается музыка. Мне чего-то не хватает. Я словно не могу уловить гармонию, не нахожу объединяющего. Может, исполнители волнуются? Мало практики? Вспоминаю, как в Оксфорде одна из многочисленных знакомых Аруна, немка, много лет учившаяся на кларнете и в Германии игравшая в институтском оркестре, жаловалась, что здесь ей играть не с кем. То есть оркестры есть, но другая школа, иной подход, не тот уровень. «А что не так?» — спросила я. «Нет слаженности. Играют технично, аккуратно, ровно, а гармонии нет. Чувство отсутствует».

Девочка лет восьми из хора смотрит на слушателей. Другие ушли в себя, они в параллельном измерении, где нужно отчетливо вывести свою партию, попасть в такт, следить за тем, куда их увлекает норвежский органист, а эта смотрит в аудиторию, переговаривается с кем-то из слушателей глазами. Я пытаюсь расшифровать ее мимику. Она на что-то жалуется, вроде живот у нее болит. Неожиданно посреди очередной партии, которую исполняет хор, она замолкает, быстро юркает между другими девочками и убегает из хора в зал. Я уже не смотрю на хор, а слежу за ней. Она подбегает к женщине в третьем ряду, забирается к ней на колени и утыкается в плечо. До окончания концерта она остается сидеть в зале. Дирижер оркестра стоит ко мне спиной, и я не вижу его лица. В его позе и жестах ничего не меняется, но я знаю, что он отметил этот побег и девчонке влетит.