Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

Гондолы, как назло, зачастили, причем в каждой из них кто-нибудь пел. Некоторые валяли дурака и нарочно орали фальшивыми голосами “Санта Лючию”, звучало как “Подмосковные вечера” в Сокольниках, а некоторые пели серьезно, под аккомпанемент аккордеона или гитары. Прямо скажу, в такой высокохудожественной обстановке я не пи́сал никогда. Набежавшая волна от промчавшейся моторки смыла это позорное пятно с замшелых камней древнего города.

Пора было искать дорогу обратно к вокзалу. Сначала мы шли наугад и оказались у конной статуи Бартоломео Коллеони скульптора Вероккио. Несчастный Коллеони завещал все свои деньги, сто тысяч дукатов, Венецианской республике, чтобы на главной площади Сан Марко ему воздвигли монумент. Когда в 1475 году он умер, решили, что на главной площади ему будет слишком жирно, и поставили монумент перед собором Иоанна и Павла, они же Джованни и Паоло (или даже John and Paul – начнем привыкать к языку будущей родины). Святой Марк все же незримо присутствует – рядом находится Scuola Grande di San Marco , которую построил не кто-нибудь, а Якопо Сансовино.

Мы шли мимо ярко освещенных ресторанчиков и кафе, где за столиками красивые, хорошо одетые люди разговаривали и тихо смеялись. Некоторые столики были освещены только свечами. Свечи мерцали, и казалось, что там происходит нечто тайное и запретное. Но ничего тайного там не происходило, просто ели лангустов, омаров и устриц, не говоря уже о пицце, спагетти и ригатони, запивая все это кьянти, фраскати и веллетри. Запретным это было только для нас.

Мы испытывали примерно то же чувство, какое испытал Владимир Печерин, один из первых российских политических эмигрантов, когда он в 1838 году бежал из Швейцарии, где его должны были арестовать за долги, и в конце концов, голодный и оборванный, добрался до французского города Нанси. Шел дождь. Он укрылся в подъезде губернаторского дома. Подъезжали кареты, из которых выходили “прелестные дамы, разряженные в пух”, и “элегантные мужчины в мундирах и черных фраках”. Что может быть ужаснее, думал он, чем шататься без цели по улицам, чувствовать голод и видеть перед собой зрелище довольства и роскоши.

В XX веке путь Печерина бюрократизировался, бегство с родины превратилось в заполнение бесчисленных анкет как до, так и после пересечения границы. Если бы слова “кватроченто”, “антаблемент”, “базилика” и “квадрифолий” не вызывали у нас священного трепета, то мы смирно сидели бы у себя на Вестричио Спуринна или валялись на пляже в Остии, как большинство rifugiati sovietici , и не испытывали бы ни усталости, ни голода, ни зависти.

Поезд Венеция – Рим, на котором мы собирались доехать до Флоренции, отправлялся в то же время, что и поезд из Рима, в 00:25, но, чтобы занять купе и забаррикадироваться, следовало прийти заранее. На вокзале шла обычная жизнь, кто-то спал на полу в спальном мешке, кто-то читал порнографический журнал, кто-то обнимался в углу. Наши обратные билеты были до Рима. Мы спросили кассира, можем ли мы сделать остановку во Флоренции. Он ответил, что можем. Это мы и без него знали. А зачем спрашивали? А просто так, чтоб доказать себе, что мы можем поболтать на этом звучном языке: possiamo fermarci a Firenze?

Мы нашли наш вагон, убедились, что он идет в Рим через Флоренцию, а не, скажем, в Турин через Милан, – хотя увидеть самый большой в мире готический собор было бы неплохо, но возвращение на нашу временную родину Вестричио Спуринна стало бы проблематичным.

Мы выбрали одно из пустых купе, закрыли дверь – поскольку она была стеклянной, пришлось задернуть три шторы, – открыли окно, подняли разделяющие подлокотники на диванах, залезли в спальные мешки и мгновенно провалились в глубочайший сон.

Нас разбудил яркий свет. Кто-то меня тряс, пытаясь разбудить. Это был контролер, желающий проверить билеты. Я протянул ему наши билеты с большим достоинством, потому что на этот раз все должно было быть в порядке. Он внимательным образом изучил наши билеты и сказал, что это не наш вагон, потому что это первый класс, а наш второй класс в хвосте поезда. “О, мадонна миа”, – подумал я, но вслух произнес только: “Ва бене”. Мы начали собираться. Контролер ушел.

– Слушай, – сказал я Алле, – если он ушел, зачем уходить нам?

Алла не смогла противостоять моей железной логике, и мы опять заснули.

Проснулись мы оттого, что контролер снова тряс меня, впрочем, без всякой злобы. Он предложил нам доплатить разницу, это оказалось около 10 000, ровно столько, сколько у нас к этому времени осталось, – куда делись остальные 9 150, мы уже не могли вспомнить.

– Нет, – сказали мы ему, – если у вас такие нелепые порядки, мы лучше перейдем в вагон второго класса, где, возможно, еще сохранились остатки гуманизма Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола.

Вагон второго класса был полон. Мы нашли одно купе, где было только два человека, разложили два кресла, превратив их в кровать, и снова заснули богатырским сном. Засыпая, я подумал, что мы ведь можем и проспать Флоренцию, но в памяти, как спасательный круг, всплыла фраза предателя Мечика из романа Фадеева “Разгром”:

– А не все ли равно!

Я проснулся ровно за пять минут до Флоренции, то есть в 04:15. Нужно было жить и исполнять свои обязанности, как сказал командир Левинсон из то- го же романа. Мы вышли на перрон, который сразу узнали: мы видели его из окна, когда нас везли из Вены.

Насколько же мы все-таки изменились за эти полтора месяца, до какой степени избавились от запуганности, затравленности, закомплексованности. Первые дни после пересечения границы боялись всего – сделать что-то не так, сказать не то, боялись спросить, боялись показать, что чего-то не знаем или не понимаем. Теперь, решили мы, все будет наоборот, пусть они напрягаются, а мы будем говорить на своем английском языке. Иными словами, еще не попав в Америку, мы уже стали себя вести, как ugly Americans [40] Гадкие американцы ( англ .). в представлении европейцев.

Как только мы приобрели чувство собственного достоинства, итальянцы к нам резко переменились. Они стали улыбаться, старались помочь, выяснилось, что они знают какие-то русские слова. Произошла парадоксальная вещь: как только мы ощутили себя не странными существами без паспортов, без национальности, без места жительства, без денег, без политических убеждений, а фигурками, затерявшимися в огромной толпе точно таких же фигурок туристов, беженцев, местных жителей, левых, правых, террористов, атеистов, католиков, антисемитов, сионистов, – мы обрели утраченную индивидуальность. Презумпция исключительности вела к потере индивидуальности, так как не оставалось ничего, на чем могла бы строиться исключительность. Осознание заурядности привело к восстановлению индивидуальности, но очищенной от таких вещей, как место жительства, национальность, профессия, социальное положение, – остались только детские атрибуты индивидуальности: родной язык, цвет волос, болезни, привязанности. Хотел добавить “любимые блюда”, но понял, что в Италии их набор стал быстро меняться.