Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

Тот факт, что решение профессионалов из жюри оказалось сильнее шовинизма героев войны, примирил меня с Америкой.

Все мои попытки установить контакты с итальянцами, имеющими хоть какое-то отношение к архитектуре, привели к разочарованию. Единственные, кто охотно с нами общался, были слависты, но, во-первых, на наш вкус они были слишком левыми и просоветскими, а во-вторых, по безалаберности оставляли далеко позади даже нас, российских разгильдяев. Если обещали позвонить, можно было быть уверенным, что не позвонят. Если обещали переслать мой концептуальный проект театра великому дизайнеру Этторе Соттсассу, можно было поставить все мое состояние (в настоящий момент 634 mille lire ) на то, что не перешлют.

Лучом света в этом темном царстве оказался Дмитрий Вячеславович Иванов, сын знаменитого символиста, а потом библиотекаря Ватикана. У символиста была жена Лидия Зиновьева-Аннибал и дочь, тоже Лидия. После смерти жены он женился на ее дочери от первого брака, то есть своей падчерице, Вере Шварсалон. От этого брака и родился сын Дмитрий. Таким образом, Вера была и матерью Дмитрия, и падчерицей его отца, то есть в каком-то смысле его сводной сестрой. А его единокровная сестра Лидия была сводной сестрой его матери, то есть в каком-то смысле его тетей.

Дмитрий Вячеславович, разумеется, не итальянец, хотя, как и его отец, не только свободно говорит на всех европейских языках, но и пишет на них в газеты всего мира. Я позвонил ему, чтобы передать письмо от общего знакомого из Москвы. Он поразил нас совершенно не итальянской пунктуальностью.

– Я еще не знаю, как сложится следующая неделя, – сказал он мне по телефону, – но непременно позвоню вам в Джойнт в одиннадцать утра в понедельник.

В понедельник ровно в одиннадцать меня позвали к телефону.

– Я предлагаю встретиться в среду в семь часов вечера, – сказал Дмитрий Вячеславович, – и чтоб вам не надо было искать, у Пирамиды, прямо у входа в вокзал, с которого ездят в Остию.

В среду в Джойнте был сумасшедший день. Вместо семи переводчиков нас было всего четверо, причем один, только что взятый на работу, не знал английского. В Москве можно было бы предположить, что он стукач, а здесь не знаю, что и думать, – переодетый агент Толстовского фонда? Неожиданно приехали сразу двести человек, мы втроем кое-как сумели их обслужить, что для меня было особенно мучительно, поскольку предыдущую ночь я почти не спал. С жуткой головной болью поехал домой. Там я немедленно заснул, а когда проснулся, была уже половина седьмого. Я растолкал Аллу, которая из солидарности тоже заснула, и мы помчались к метро, проклиная себя за неспособность соответствовать пунктуальным русским старого разлива.

К вокзалу мы подбежали в десять минут восьмого. Никого не было. Объяснение могло быть только одно – западный журналист не дождался и уехал.

“Нет, – думаю я, – пунктуальный западный журналист должен все-таки понимать, что от бывших советских людей глупо ждать точности. Может, я что-то перепутал?”

Мы постояли еще минут двадцать, за которые Алла успела высказать мне все, что обо мне думала. Я не особенно возражал, потому что думал о себе примерно то же, но в гораздо менее вежливой, чем у нее, форме. Я начал звонить ему домой с телефона-автомата в вестибюле вокзала. Номер был все время занят. Я набирал минут десять, пока вдруг не дозвонился, правда, как выяснилось, не туда. Мне сказали по-итальянски, что никаких Ивановых они не знают. Пока я с ними препирался на всех доступных мне языках, я вдруг услышал, что кто-то окликает меня по-русски тихим старческим голосом:

– Господин Шульц. Господин Шульц.

Это была женщина лет восьмидесяти с заплаканными глазами, опирающаяся на инвалидную трость. Рядом с ней стоял итальянец средних лет.

– Господин Шульц, – продолжила она, – я сестра Дмитрия Вячеславовича.

Дальше она стала что-то говорить про покушение… он в больнице… есть надежда… он журналист… но в вокзальном шуме разобрать было трудно.

“Боже! – подумал я. – Иванова убили?”

Нет. Оказалось, что он в полном порядке. Пока мы с Аллой спали, какой-то турок или араб выстрелил в человека по имени Karol Józef Wojty ł a , более известного как папа Иоанн Павел II. Турка задержали, папе сделали операцию, его жизнь вне опасности, Дмитрий Вячеславович, как корреспондент трех газет и нескольких радиостанций, не может отойти от телефона, поэтому он послал сестру Лидию Вячеславовну, которая еле ходит, предупредить нас. Итальянец средних лет оказался шофером такси, на котором она приехала. Мы проводили их обратно до такси и сказали, что позвоним и зайдем как-нибудь в другой раз.

– Нет-нет, – сказала Лидия Вячеславовна, – он просил, чтоб вы непременно зашли на минуту сейчас.

Мы поднялись с ней на лифте на пятый этаж, который вполне можно было считать десятым, учитывая невероятную высоту потолков. Дмитрий Вячеславович встретил нас очень приветливо и даже приглашал зайти, но мы убедили его перенести наш визит на другой день, на что он с радостью согласился. Мы простились и вышли, потом он догнал нас на лестнице и посоветовал прямо сейчас ехать на Сан Пьетро, и даже сказал, на каком автобусе.

На площади святого Петра было темно. Вокруг нескольких автомобилей со включенными радио стояли кучки людей. Все жадно слушали новости. Корреспонденты со вспышками щелкали всех подряд, но снимать, в сущности, было нечего. Мы послушали радио, мало что поняли (вот, кстати, почему хочется скорее в Америку – очень неприятно ощущать себя глухим), сели в метро и поехали к себе домой на Вестричио Спуринна.

По моим наблюдениям, средний римлянин столь же несимпатичен, как и средний москвич. Разница лишь в том, что когда в московском метро перед сидящим молодым человеком атлетического сложения будет стоять старушка с тяжелыми сумками, он будет краснеть, загораживаться газетой, а весь вагон будет смотреть на него с осуждением. Римлянин в такой ситуации будет сидеть с чувством собственного достоинства и глаз отводить не будет. Остальные пассажиры этой сцены вообще не заметят. А если старушке уступит место какой-нибудь шестидесятилетний итальянский профессор, она все равно не успеет сесть, потому что ее опередит другой римлянин атлетического сложения с еще большим чувством собственного достоинства. Хочется написать фельетон в “Литературную газету” в стиле Зиновия Паперного. Хотя, возможно, все дело в коллективности российского сознания и индивидуальности итальянского – хотел написать “западного”, но мы про Запад пока не знаем ничего, включая вопрос, существует ли он. У нас, правда, сохранилась иллюзия, что мы что-то знаем о российском сознании.

Целую, Ш