Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Я так подробно рассказываю о жизни Стерна, потому что он не раз становился жертвой несправедливых обвинений. Даже те, кто ценит его как писателя, тем не менее с осуждением говорят о «развратном пасторе». Викарию из Саттона не прощают того, что прощают Вийону. «Вообразите! Пастор государственной церкви [451], правнук архиепископа и племянник протодьякона осмелился написать шутливую, непристойную книгу, да еще флиртует с хорошенькими женщинами!» Нельзя осуждать Стерна-человека, не учитывая особенностей его эпохи, в которой была востребована нездоровая сентиментальность, и его болезни, разбудившей в нем чувство одиночества и несбыточные желания. На самом деле Стерн исповедовал здоровую и глубокую философию. Вопреки очевидности, тривиальному комизму и намеренной непоследовательности изложения, «Тристрам Шенди» – это шедевр. Что касается техники романа, то в этом Стерн проявил себя как истинный новатор. Разработка сюжета, роль рассказчика в романе, то, как он расставляет читателю ловушки, дразнит его намеками, – всего этого никогда не было прежде.

Несмотря на внешнюю причудливость, доктрина Стерна заставляет вспомнить наших лучших французских авторов. Человек в «Шенди», как и в «Кандиде» Вольтера, – существо, зависящее от случайностей, одинокое, потерянное, над которым глумится жизнь. Тристрам родился на свет лишь потому, что миссис Шенди в самый неподходящий момент вспомнила, что надо бы завести настенные часы. Как Сервантес, Вольтер и порой Шекспир, Стерн берет на себя обличающую роль шута. В глазах Стерна мир и наше существование в нем – всего лишь пустая и глупая шутка. И поэтому, невзирая на наше уязвленное самолюбие, он создает очень разумную мораль. Только педанты и лицемеры не приемлют описания ничтожности человеческого существования, а в особенности «всегда непристойного характера зачатия – темы, которая проходит через весь роман. Люди такого сорта не любят, когда им об этом напоминают: отсюда их отказ воспринимать „Тристрама“ всерьез».

А как же Монтень? Да, но Монтень не был пастором государственной церкви. Однако оба они относятся к тем редким писателям, которые без ложной стыдливости признавали равенство между духом и плотью. И тот и другой с оптимизмом напоминают человеку, что в безумном представлении, называемом жизнью, есть место и невзгодам, и надеждам. Флюшер признает в Стерне некоторые черты эпикурейства. Положение человека в мире Тристрама Шенди не трагично, так как, отказавшись от безмерной гордыни, он сохраняет драгоценное чувство относительности сущего. У Монтеня Стерн научился скромности. И благодаря этому на сто лет вперед предвосхитил мораль Чехова – другого гениального писателя, рано ушедшего из жизни. «Шендизм», как и чеховское мировоззрение, – превосходное лекарство от отчаяния. Перечитайте «Тристрама Шенди»!

Генри Джеймс умер только в 1916 году, но я никогда с ним не встречался. Очень жалею об этом, я восхищался им, и у меня столько вопросов – личных и касающихся писательской техники, – которые хотелось бы ему задать. Зато я знал многих его друзей. Вот что рассказал мне Джордж Мур [452], когда я был у него в гостях в доме на Эбари-стрит. В одном из своих романов он употребил выражение «голая женщина». «Нет, дорогой, – сказал ему Генри Джеймс, – нет! „Раздетая“ – так гораздо лучше». Мур запротестовал: «Но ведь понятие „голая“ явно первично по отношению к понятию „одетая“». Со свойственной ему страстной и торжественной убежденностью Джеймс ответил: «Первично? Может быть, но мы люди цивилизованные, и у нас по умолчанию подразумевается, что женщина одета».

Мы увидим, что этот эпизод очень важен и свидетельствует о соответствующем образе мыслей. Великий английский критик Эдмунд Госс [453]относился к Джеймсу с уважением, хотя и не без юмора: «Знаете, у него был очень благородный вид… Когда он выходил на Буль-Миш [454] Буль-Миш – сокращенное название бульвара Сен-Мишель в Париже. и на каждой руке у него висело по женщине, он выглядел благороднее некуда». Шарль дю Бос его боготворил. Впрочем, у них были общие черты: серьезность, дар создавать вокруг какой-нибудь крохотной детали целое облако ассоциаций. «Джеймс закрывается от внешнего мира, – говорил Шарль дю Бос, – в нескольких просторных комнатах, следя за тем, чтобы ни одна пылинка туда не проникла, и тогда новелла, защищенная от любого вторжения, рождается в них, как музыкальная камерная пьеса. Это должно раздражать тех, кого это не восхищает».

Дю Боса это восхищало, и меня тоже. А вот Герберта Уэллса раздражало, и он упрекал Джеймса в том, что тот изображает людей аморфными и заставляет их терзаться бесплодными сомнениями. «Роман Джеймса, – говорил Уэллс, – похож на церковь, где нет верующих, которые могли бы отвлечь наше внимание, и где весь свет направлен на центральный алтарь… И что же с таким почетом выставлено на этом алтаре? Дохлая кошка, яичная скорлупа и обрывок веревки». Свет, направленный на центральный алтарь, – это точно и очень здорово подмечено, но только не дохлая кошка. У Джеймса была излюбленная идея о роли искусства в обществе. «Он всю жизнь был заложником собственных пристрастий».

Его воспитание было очень необычным. Он родился в Нью-Йорке в 1843 году в очень интеллигентной семье. Его отец, человек выдающийся, решил дать сыну разностороннее и либеральное образование. То обстоятельство, что он учился во французской, немецкой и швейцарской школах и очень рано стал знатоком европейской литературы, поставило его в оппозицию к современной ему Америке – стране первопроходцев и строителей, людей энергичных и предприимчивых, но почти не интересующихся литературой. Америка как раз переживала золотой век. Два жанра могли выразить это время: эпопея и сатира, и к обоим Джеймс не имел склонности, хотя сатира ему вполне удавалась. Он с первого взгляда влюбился в Европу, особенно в Париж, где искусство играло такую важную роль, а затем в Лондон, где он нашел идеально подходивший ему социальный климат.

Французская литература подарила ему не только образцы словесности, но и друзей: Флобера, Доде, Золя, Тургенева. Однако литературный мир в Париже неохотно пускал к себе иностранцев. Флобер прочитал новеллы Джеймса и сказал, что «это безупречно написано, но маловато красок». Реализм, а тем более натурализм внушали Джеймсу страх. Будучи истовым пуританином, он только в крайних случаях соглашался обсуждать неприличные темы и делал это, не выходя за рамки благопристойности. «Раздетые» романы – это куда ни шло, только не «голые». Флобер с его книгами, так хорошо выстроенными в форме пирамиды или песочных часов, казались ему слишком геометрическими. Золя – слишком натуралистичным. Английский ум, не связанный ни с каким определенным кругом мыслей, был ему ближе, как и менее болтливое английское общество. Недомолвки, принятые в Англии, возбуждали его любопытство, как и тайна этих джентльменов, таких консервативных внешне и таких непредсказуемых в своей частной жизни.