Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Что касается меня, то я перечитал его новеллы во французском издании с огромным удовольствием. И буквально отдыхал душой, наслаждаясь умными диалогами его образованных и тонко чувствующих персонажей после той примитивной похабщины, которую изливает на нас огромное число косноязычных невежд. В конце концов, почему мы должны стыдиться быть культурными людьми?

Хорхе Луис Борхес – великий писатель, который не писал ничего, кроме коротких эссе. Их достаточно, чтобы считать его великим, потому что в этих эссе, написанных скупым, почти математическим языком, сверкают редкостный ум и богатство фантазии. У Борхеса – аргентинца по рождению и темпераменту, – вскормленного литературой всего мира, нет духовной родины. Он творит свои воображаемые и символические миры вне пространства и времени. То, что именно в связи с его именем в памяти возникают необычные и прекрасные произведения, говорит о его значимости как писателя. Он близок к Кафке, По, иногда к Уэллсу и всегда – к Валери неожиданными проекциями своих парадоксов на то, что получило название «метафизики Борхеса, его собственной вселенной».

Источники его творчества бесчисленны и подчас неожиданны. Борхес прочитал абсолютно все и даже то, чего уже никто не читает: каббалистов, греков александрийской школы [460], средневековых философов. Его эрудицию нельзя назвать глубокой, он и пользуется-то ею только в поисках озарений и новых идей, но она поистине необъятна. Вот пример. Паскаль написал: «Природа – это сфера с бесконечным радиусом, центр которой везде, а граница – нигде». Борхес пускается на поиски: погружаясь в глубь веков, он расследует происхождение этой метафоры. И находит у Джордано Бруно (1584): «Мы можем непреложно утверждать, что Вселенная есть центр всего, другими словами, центр Вселенной – повсюду, а ее граница – нигде». Но Джордано Бруно мог прочитать у французского богослова XII века Алена де Лилля [461] Ален де Лилль (Алан Лилльский; ок. 1128–1202/1203) – богослов и поэт. – Ред. формулировку, позаимствованную тем из Corpus Hermeticum [462](III век): «Бог – это сфера, обладающая разумом, центр которой везде, а граница – нигде». Подобные изыскания в культуре китайцев, арабов или египтян увлекают Борхеса и часто дарят ему сюжеты для рассказов.

Среди его учителей много англичан. Он бесконечно восхищается Уэллсом и сердится на Оскара Уайльда – как тот мог сказать об Уэллсе: «Это наукообразный Жюль Верн»? Борхес замечает, что вымыслы Жюля Верна относятся к вероятному будущему (подводная лодка, путешествие на Луну), вымыслы Уэллса – к вероятности как таковой (человек-невидимка, цветок, пожирающий человека, машина времени), а то и вообще к невероятному (человек возвращается из будущего, прихватив с собой цветок, который еще не расцвел в настоящем). Более того, роман Уэллса символически описывает человеческую жизнь во всех ее проявлениях. «Каждое великое произведение, которому суждена долгая жизнь, должно быть неоднозначным, – говорит Борхес, – оно зеркало, которое отражает характер читателя, но автор должен притворяться, что и не подозревает о его назначении», и это превосходное описание прозы самого Борхеса. «Бог не должен заниматься богословием, писатель не должен житейскими рассуждениями уничтожать веру, которой требует от нас искусство».

Не меньше, чем Уэллса, он любит Эдгара По и Честертона. Эдгар По написал великолепные фантастические «страшные рассказы» и стал родоначальником детектива. Но он никогда не сочетал два жанра в одном произведении. В отличие от него, Честертон предпринял такую попытку, и она ему блестяще удалась. Каждое расследование отца Брауна имеет целью объяснить необъяснимый факт с помощью здравого смысла. Хотя Честертон отрицал свое духовное родство с По и Кафкой, в его менталитете было что-то тяготеющее к кошмару. Кафка же – прямой предшественник Борхеса. «Замок» мог быть написан Борхесом, но из-за стремления к совершенству и в не меньшей степени – врожденной лени Борхес сделал бы из него рассказ на десяти страницах. Что же касается предшественников Кафки, то Борхесу доставляет удовольствие находить их в Зеноне Элейском [463] Зенон Элейский (ок. 490 – ок. 430 до н. э.) – древнегреческий философ, автор знаменитых апорий. – Ред. , в Кьеркегоре, в Роберте Браунинге. В каждом из этих авторов есть что-то от Кафки, но, если бы Кафки не существовало, никто бы не заметил этого «что-то». И здесь возникает парадокс вполне в стиле Борхеса: «Каждый писатель создает себе предшественников».

Еще один писатель, который повлиял на него, – это англичанин Данн [464], автор очень любопытных книг о Времени, в которых утверждается, что прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно, как в наших снах. (Шопенгауэр, замечает Борхес, написал уже, что реальность и сон – это страницы одной и той же книги: если читаешь их по порядку, значит ты в реальном мире; если листаешь наугад – видишь сон.) В смерти мы обретем все мгновения нашей жизни и будем свободно их комбинировать, как во сне. «Бог, наши друзья и Шекспир будут вместе с нами». Ничто не доставляет Борхесу большего наслаждения, чем игра с разумом, снами, пространством и временем. И чем сложнее игра, тем выше наслаждение. Спящий видит сон и сам может сниться другому человеку. «Разум спал, ему приснился мир». В книгах всех философов – от Демокрита до Спинозы, от Шопенгауэра до Кьеркегора – его манит поиск интеллектуального парадокса.

В литературном дневнике Валери мы находим много записей такого рода: «Тема для страшного рассказа: сделано открытие, что единственное лекарство от рака – свежее человеческое мясо. Последствия». Я живо представляю себе фантастический рассказ, написанный Борхесом на подобную тему. Читая древних и современных философов, он задерживается на какой-нибудь идее или гипотезе. Вспыхивает озарение. «Если бы этот абсурдный постулат можно было развить до его логического конца, – спрашивает он себя, – какую действительность он бы породил?» Пример: автор Пьер Менар задумал написать «Дон Кихота» – не нового, а того самого «Дон Кихота». Каков его метод? Изучить испанский язык, проникнуться католической верой, воевать с маврами, позабыть историю Европы, наконец, стать Мигелем Сервантесом. Совпадение становится настолько полным, что автор XX века пишет заново, но буквально слово в слово, не заглядывая в оригинал, роман Сервантеса. И здесь Борхес пишет удивительную вещь: «Тексты Сервантеса и Менара совпадают слово в слово, но у Менара он бесконечно богаче». Что он успешно и доказывает, так как этот сюжет, на первый взгляд абсурдный, действительно иллюстрирует верную мысль: «Мы читаем не того „Дон Кихота“, которого написал Сервантес, так же как мы читаем не ту „Госпожу Бовари“, которую написал Флобер. Любой читатель XX века, каждый по-своему, невольно переписывает шедевры минувших веков и этим обогащает их». Достаточно было экстраполировать эту идею, чтобы из нее получился рассказ Борхеса. Пьер Менар становится Сервантесом плюс все то, что человечество осмыслило со времен Сервантеса.