Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Цезарем Каркопино восхищается не меньше. Этот аристократ, с молодости сделавшийся левым благодаря своему воспитанию, уму, философской мысли, возвысился до паскалевской идеи: «Справедливость без силы – немощь, сила без справедливости – тирания». Разоружив оппозицию, он поставил на повестку дня в политике не террор, а милосердие. Напрасно его считают отцом цезаризма в том смысле, какой позже придал этому слову Наполеон III. Юлий Цезарь никогда не был и не хотел быть абсолютным монархом. Именно восприняв принципы народовластия и виртуозно применяя их, он и сосредоточил в своем лице многие государственные должности Республики. Он не уничтожил Республику, он хотел стать ее олицетворением. Жером Каркопино полагает, что иного выхода тогда не было.

Цезарь лишал власти не плебс, который уже давно фактически ее не имел, но сенаторов-аристократов, пресловутую знать, выкраивавшую себе проконсульства и обиравшую население. Он если и хотел быть царем – как верно полагали заговорщики Мартовских ид, – то не царем Рима, и хотел лишь для того, чтобы обладать в Империи тем авторитетом, какой дает только монархия. Египтяне, к примеру, могли почитать только царя.

Цезарь-политик «начертал недрогнувшей рукой карту нашего западного мира»: именно он объединил Италию, Галлию и начал процесс воссоединения Англии с континентом. Он подготовил почву для децентрализации и местного самоуправления, делегировав значительные полномочия администрации на местах. Он был прекрасным экономистом и ввел на всей территории Империи полновесные, конвертируемые деньги; урбанист, он пытался улучшить дорожное движение в Риме. Благодаря его насущной и тонкой реформе календаря абсурдная система летосчисления была заменена научной, той, которой мы пользуемся и по сей день. Тут наш собрат по перу не упускает случая – впрочем, законного – заклеймить Цицерона: «Издеваясь над Цезарем за то, что тот якобы пожелал заставить звезды подчиняться его велениям, он выставил себя в еще более смешном виде, чем г-н Тьер своими диатрибами против железных дорог».

По мнению Жерома Каркопино, то, что Брут дерзнул посягнуть на своего благодетеля, – огромное несчастье. Цезарь к тому времени замыслил «колоссальный миротворческий план, результатом которого должен был стать всеобщий и вечный мир». Он единственный из властителей при благоприятных условиях способен был преуспеть там, где все остальные терпели крах, потому что обладал неповторимым гением, а также выковал несравненную военную машину. Его рослые «служаки»-легионеры «покорили бы весь земной шар» и обожали своего командира, потому что он щадил человеческие жизни. Но гражданские войны и покушение Брута раскололи единую армию Цезаря. Она так и не сумела вновь обрести боевой дух. Последователям Цезаря будет не хватать войск – и верных людей. Если бы Брут не решился, вся Германия перешла бы под власть Рима и судьбы Европы оказались иными.

Правда ли это? На мой взгляд, прекрасная книга Каркопино скорее доказывает тщету любых великих замыслов и особенно замыслов завоевательных. Чем обширнее империя, тем более она уязвима. Достаточно песчинки, попавшей в ее маховики, и она рушится, причем куда быстрее, чем создавалась. Ганнибал вышел победителем – но ничего не основал. Пирр восторжествовал – и был убит в уличной драке черепицей, брошенной какой-то старушкой. Генсерик со своими вандалами сровнял с землей Галлию, Испанию и Африку. Все полыхнуло, как солома, и превратилось в горстку пепла. Quot libras in duce summo?

Мораль этой книги, как мне кажется, – в знаменитом диалоге Пирра и философа Кинея [657] Киней – древнегреческий оратор и дипломат IV–III вв. до н. э., служивший Пирру. – Ред. . Каркопино цитирует его по Плутарху, а я бы в общем виде изложил его так: «Царь, если боги пошлют нам победу над римлянами, что она нам даст?» – «Тогда мы без труда овладеем Италией». – «А что мы будем делать, когда завладеем Италией?» – «Сицилия, цветущий и многолюдный остров, простирает к нам руки». – «Значит, взяв Сицилию, мы закончим поход?» – «Нет, как же нам потом не пойти на Африку?» – «Но когда все будет в нашей власти, что мы тогда станем делать?» – «Мы отдохнем, мой друг». – «Что же мешает нам, царь, отдыхать уже сейчас?»

Продолжение человеческой истории преподносит нам тот же урок. Арабы сочли, что их удел – мировое господство, но их волна схлынула. Наполеон, гением равный Цезарю, потерпел крах. Гитлер был сам дьявол, но подготовил свой удар с ужасающим искусством; он потерял все, что узурпировал, и умер, покинутый своим народом. Слишком обширные мечты человеку не по росту. Виды животных-гигантов, динозавры и плезиозавры, вымерли. Киней был прав: «Кто же мешает нам жить в мире уже сейчас?» Его вопрос приводит мне на память слова другого философа, Алена. В 1914 году, когда он был канониром, товарищи говорили ему: «Мы им покажем!» – «А что мы будем делать после того, как покажем?» – спрашивал он. Послевоенный период стал ответом на этот вечно насущный вопрос.

Поль Валери считал, что изучать историю опасно. По его словам, она служит пищей и опорой для любых страстей: честолюбцы восхищаются примером других честолюбцев и подражают им. Не знай Наполеон истории Цезаря, он, быть может, вел бы себя разумнее. Чего же хотел Валери? Он хотел, чтобы всякий человек, и в особенности философ, внимательнейшим образом изучал современные проблемы, не ссылаясь на сомнительное прошлое. Книга г-на Франсуа Шатле [658]заставляет нас вспомнить, что на протяжении тысячелетий человеческая мысль была неисторической. Еще и сегодня миллионы людей не имеют ни представления о хронологии, ни потребности в ней, даже своей собственной. Когда же и почему в классической Греции мысли открылось временно́е измерение человеческого бытия? Таков главный вопрос, который ставит г-н Шатле [659].

Конечно, историки существовали и до греков. Библия иудеев – это история, египтяне довольно далеко углублялись в прошлое. Да и в самой Греции было что-то вроде истории до исторического знания: эпопея. «Илиада» и «Одиссея» – поэтическое преломление реальных фактов, и Троянская война имела место в действительности. Но употреблять слово «история» применительно к гомеровским поэмам было бы неверно. Важное место в них занимает миф, то есть вымышленный рассказ о символических событиях. И события эти объясняются не человеческими причинами, а вмешательством богов, Немезидой, праведным гневом бессмертных, Роком, предстающим то одиноким бесстрастным богом, который правит миром, то результатом противоречащих друг другу желаний богинь-соперниц. Для эпопеи характерно постоянное присутствие сакрального начала. История родится в тот момент, когда некий автор ограничится «светским чувственным миром», то есть событиями, которые мы воспринимаем чувствами и объясняем, не прибегая к высшим силам.