Андре Моруа - Литературные портреты: Искусство предвидеть будущее

Кажется, что, подобно Паскалю и Мориаку, Мартен дю Гар радуется возможности унизить человека плотского – и именно здесь ученый воссоединяется с христианином. Однако христианин показывает убожество тела затем, чтобы возвеличить дух, а врач подчеркивает бесправие духа в условиях тирании этого ничтожного тела. Мартен дю Гар с видимым удовольствием показывает нам министра, который – прежде чем предстать во всем блеске на аудиенции у монарха – вынужден потратить целый час на уход за телом, выполняя совершенно отвратительные процедуры. Нет сомнений, что в столь резких контрастах есть энергия, подобная той, что исходит от средневековых плясок мертвецов. Человек с такой легкостью уходит в благородные и ложные абстракции, что его полезно время от времени ткнуть носом в собственные отбросы.

Если выбирать из всех занятий человечества то, к которому Мартен дю Гар неизменно относится с наибольшим уважением, придется назвать таким занятием науку. В «Жане Баруа» ученый предстает неким мирским святым, рыцарем истины. В этом раннем романе довольно любопытно проследить, как много скептицизма и предубеждения у Мартена дю Гара в отношении религии и как много почтения к научным гипотезам, даже когда они претендуют на то, чтобы перейти в ранг догматов. Иное дело – в «Тибо». В романе-эпопее его скептицизм (что вполне закономерно) распространяется уже и на науку. Настоящие ученые у него отказываются превращать науку в фетиш. Так, один из персонажей «Семьи Тибо», доктор Филип, считает, что иногда надо оставить человека наедине с болезнью, предоставив действовать природе; хотя любой врач, да и вообще любой ученый, знает по собственному опыту, что, воздействуя на патологические феномены доступными средствами, можно добиться определенного эффекта. Научные «рецепты» бывают вполне успешны. Ученые не всезнающи, их не назовешь непогрешимыми, но именно научное познание проливает лучик света, благодаря которому мы можем хоть что-то разглядеть в непроглядных и враждебных потемках окружающего мира. Такова в общих чертах философия Антуана Тибо.

Его младший брат Жак долгое время считал, что единственно верный метод в политике – революционный. Он искренне надеялся, посеяв вражду, утвердить мир. Мартен дю Гар сочувствует своему герою, даже уважает его, и тем не менее не скрывает полного фиаско всех его убеждений – умирает у него Жак, совершенно пав духом. Антуан, как врач, хотел бы и в политике применять научные методы, он привык лечить болезнь лекарствами, но он больше не верит, что можно навсегда избавиться от войн – так же как нельзя навсегда избавиться от болезней. «Люди требуют мира, – повторял про себя Антуан слова Женни. – Так ли это?.. Они требуют его, когда он уже нарушен. Но когда войны нет, их нетерпимость, их воинственные инстинкты делают мир непрочным… Возлагать ответственность за войну на правительства и на политиков – это, конечно, разумно. Но не надо забывать, говоря об ответственности, и человеческую природу…» [267] Здесь и далее цитаты в переводе Н. Я. Рыковой.

Веря в нравственный прогресс человечества, Антуан признает тем не менее, что для победы над первобытной дикостью нравов потребуются тысячелетия эволюции: «И вот, как бы я ни старался, это прекрасное будущее не может утешить меня в том, что мне приходится жить среди хищников современного мира…» Живя ожиданием светлого будущего, человек остается кровожадным дикарем. Но что же в таком случае может удержать его от жажды крови в периоды внутреннего и внешнего мира? Робость, неуверенность, боязнь последствий, инстинкты социального животного, которое не способно существовать без поддержки и одобрения стаи? Да, наверное, но Антуан чувствует, что это еще не все, и проблема нравственного закона очень его волнует.

«Прежде всего условимся: мораль для меня не существует. Должно, не должно, Добро, Зло – для меня это только слова; слова, которые я употребляю по примеру всех прочих, понятия, удобные для разговора; но в глубине моего существа – я сто раз это замечал – нет никаких реальностей, которые бы им соответствовали. И я всегда был таким… Нет, это, пожалуй, слишком. Я стал таким с тех пор, как… – перед ним промелькнул образ Рашели, – во всяком случае, уже давно». Одно мгновение он честно пытался разобраться, какие принципы управляют его повседневной жизнью, но, так ничего и не найдя, решил наконец за неимением лучшего: «Пожалуй, некоторая искренность? – Потом поразмыслил и уточнил: – Или, вернее, некоторая прозорливость?» Мысль его была еще не ясна, но пока что это открытие доставило ему удовлетворение. «Да, этого, разумеется, мало. Но когда я роюсь в себе, то одно из немногих точных данных, которые я могу найти, – это именно потребность ясно отдавать себе отчет в окружающих явлениях… Возможно, что я бессознательно сделал из нее некий нравственный принцип для личного употребления… Это можно сформулировать таким образом: полная свобода при условии ясности видения… Принцип, в общем довольно опасный. Но у меня это неплохо выходит. Все зависит от свойств глаз. Видеть ясно… Наблюдать самого себя тем свободным, прозорливым, объективным взором, который приобретаешь в лабораториях. Цинически следить за своими мыслями и поступками. И в заключение – принимать себя со всеми достоинствами и недостатками… Ну и что же? А то, что я почти готов сказать: все дозволено… Все дозволено, поскольку сам себя не обманываешь, поскольку сознаешь, что именно и почему делаешь!»

Почти тотчас же он едко улыбнулся: «Но больше всего сбивает меня с толку то, что если внимательно присмотреться к моей жизни, то оказывается, что эта жизнь – эта пресловутая „полная свобода“, для которой нет ни добра, ни зла, – почти исключительно посвящена тому, что другие обычно называют Добром. К чему же привело меня все это пресловутое раскрепощение? А вот к чему: я делаю не только то, что делают другие, но главным образом то, что делают те из них, кого ходячая мораль считает лучшими!..»

Вдруг он отшвырнул папиросу и, задумавшись, застыл на месте. «Не странно ли это? Я ведь снова нахожу в своем существовании тот нравственный смысл, который я, казалось, изгнал из своей жизни и от которого меньше часа тому назад считал себя окончательно раскрепощенным! Это нравственное чувство вовсе не прячется в какие-нибудь темные, неисследованные извилины моей души!

Нет! Как раз наоборот: оно расцвело, прочно внедрившись в меня, обосновавшись на главном месте, там, где центр всей моей энергии, всей моей деятельности, – в самом сердце моей профессиональной жизни! Ибо незачем играть словами: как врачу, как человеку науки, мне свойственна прямота – прямота непоколебимая; я могу с полной ответственностью сказать, что не пойду в этом отношении ни на какую сделку… Как все это примирить между собою?.. А впрочем, – подумал он, – к чему всегда стремиться примирять?» И действительно, он тотчас же отказался от этого и, перестав обстоятельно раздумывать над чем-то определенным, отпустив вожжи, постепенно погрузился в блаженную истому».