Александр Сегень - Эолова Арфа

— Никуда. Нужно начинать заново.

— Прискорбно... Каков будет ваш первый урок?

— Надо писать интересно, чтобы сразу затрагивало. Вот вы почему-то начинаете с того, как поступали после школы в художественное училище. А почему не с детства?

— Терпеть не могу воспоминания о детстве. Точнее, не люблю их читать у других и думаю, у меня получится не лучше.

— Это потому что большинство людей не умеет их правильно подать. Нужна сразу же яркая деталь, привлекающая читателя, как бы приглашающая его к столу. Вот, к примеру, какое блюдо нравилось вам больше всего в детстве?

— Блюдо? — задумался Эол Федорович. — Хм... Я всегда ждал лета, когда мама будет варить щи из щавеля.

Наташа и Марта Валерьевна сидели от нас неподалеку, разговаривали, возились с Юляшей, но когда возникла тема щавелевых щей, хозяйка дома обозначила, что все это время чутко прислушивалась к нашей беседе:

— Из щавеля? Странно. Почему-то мне ты их никогда не заказывал, а когда я предлагала, отказывался наотрез.

— Потому что после одного момента жизни я перестал их хотеть, — ответил Незримов. — Однажды я увидел на асфальте дохлого птенца, выпавшего из гнезда. Страшного, жалкого. И отвратительного. Его отвратительный вид впился в мое сознание. Я пришел домой, стал есть мамины щавелевые щи, и вдруг мне представилось, что на дне тарелки лежит этот птенец. В следующий миг мне даже померещилось, что я его жую. И меня стало рвать. И после того случая не могу даже думать о щавелевых щах.

— Конечно, с такого эпизода нельзя начинать книгу, — ухватился я за рассказанное, — но его обязательно нужно использовать. В нем проявляются, во-первых, ваша острая впечатлительность, во-вторых, тонкая натура, в-третьих, явный перфекционизм, нежелание мириться с уродствами жизни. Невозможно представить, чтобы вы стали показывать этого птенца в какой-нибудь своей картине. Даже блокаду Ленинграда вы умудрились снять без уродливых сцен, все весьма эстетично, даже голодные люди и мертвые.

— Еще я безумно всегда любил собирать с отцом грибы, — вошел в русло воспоминаний Эол Федорович. — Кажется, я помню каждый найденный белый, такие они были волшебные. И то, что их за один поход попадалось всего штук пять или шесть, лишь увеличивало их ценность. Я уважал их. Как уважаю людей, создавших лишь несколько творений, но каждое из них — великий шедевр. — Тут он с усмешкой глянул на меня. — Мы с вами к таковым не относимся.

— И не страшно, — принял удар я. — Время разберется, что шедевр, что не шедевр. — Дефо написал десятки книг, а остался один «Робинзон». Напишите о грибах. Или вообще, что первое вы помните в жизни? Самое первое?

— А вы?

— Я? Я не пишу пока о себе книгу.

— И все-таки.

— Бегемотика. Расскажи, Сашуль, — вмешалась Наташа.

— Мне подарили такого резинового бегемотика, тяжеленького и как настоящего, хоть и маленького. Я терпеть не мог игрушки, если они не имели настоящих форм предмета или животного. Этот бегемотик являл собой сильно уменьшенную копию бегемота. Когда мне его подарили, я вскоре заболел воспалением легких, у меня был кризис, врач сказал, что я либо умру, либо утром пойду на поправку. И утром я проснулся. Первым делом сказал: «Бегемотика!» И вот я помню, как беру его, тяжеленького, своей слабой рукой, целую его в круглую морду, а рядом мама плачет, дед с бабкой ликуют.

— Замечательный рассказ, — улыбнулся Незримов. — А что же я помню первое? Быть может, мамину шубу? Я очень переживал, когда мама уходила на работу, и ждал ее весь день с нетерпением. К вечеру это нетерпение становилось невыносимым, и я уже просто стоял у двери. И ждал. И вот дверь открывалась, мама входила, и я утыкался лицом в ее шубу, мягкую, дивно пахнущую морозом...

— Вот и начните с этого, — посоветовал я. — Даю вам страницу на описание вечера, нетерпения, появления шубы. Вы пришлете мне эту страницу, и я ее отредактирую. Так и начнем двигаться.

— Ладно, попробую. Так... Сколько я буду вам платить? Тысяча рублей за каждую обработанную страницу. Мало?

— Нормально, — засмеялся я. — Согласен. Только теперь в моих интересах, чтобы мы вместе сделали книгу на тысячу страниц и я бы заработал миллион.

Так началась наша совместная работа. Он писал страницу или несколько страниц, присылал мне, я обрабатывал, приходил к ним на дачу, получал деньги и давал следующую направляющую. Работал он по-черепашьи, и в месяц на нем мне удавалось заработать максимум тысяч пятнадцать, дело шло медленно, но все-таки шло. Незримов писал очередной эпизод, и под моим чутким руководством они стали походить на художественную литературу: «Однажды в нашем классе появился всеобщий любимчик. Возможно, с возрастом он стал лучше, не таким, как тогда, и потому я не стану называть его имени, а просто — Любимчик. Для ребят он стал вожаком, для девочек — предметом мечтаний: высокий, красивый, спортивный, остроумный, талантливый... Поначалу и я считал его достойным образцом для подражания. Но время от времени Любимчик стал совершать такие подвиги, что я усомнился в нем. Отнести убитую лягушку или мышь далеко в лес, на всем нам известный высокий муравейник, а через какое-то время прийти и увидеть обглоданный муравьями до белизны скелетик. Но мышь или лягушка еще куда ни шло, а вот обглоданный скелетик котенка шевельнул во мне противоречия. Мы стали тайком покуривать в школьном саду и однажды обнаружили там повешенного кота. Повесил не Любимчик, но, докурив папиросу, он счел остроумным всунуть окурок в пасть повешенного животного. Некоторые ребята засмеялись, а я возмутился. С весны мы играли на площадке в футбол, и Любимчик придумал забаву. Он наполнил старый футбольный мяч... хорошо, что не камнями, а лишь песком, но все равно удар по такому сопровождался болью, а то и вывихнуть ногу можно. И вот идет прохожий пионер из нашей же школы, мяч лежит вне площадки, а Любимчик просит: “Пацан, футбольни, пожалуйста, камеру!” (мы почему-то мяч называли камерой). Пионер, ничего не подозревая, разбегается и со всей мочи... После чего, взвыв от боли, прыгает на одной ноге, а футбольная площадка разражается смехом. “Но ведь ему больно!” — возмутился я. А Любимчик мне: “Да ладно тебе, Ёлка, не отвалится нога, поболит и перестанет”. Так я впервые осознал, что отрицательный персонаж может быть красивым, остроумным, всеобщим любимчиком, а при этом — сволочью. И изображать отрицательного героя мерзким, уродливым и тупым — весьма примитивный прием».

Или о первой любви: «Толстые каштановые косы, ярко-зеленые глаза, обворожительная улыбка. Как можно было не влюбиться? И я влюбился. Мы всюду ходили вместе, я раздобывал денег, чтобы сводить ее в кино, а потом купить мороженое в летнем парке. Стояло первое послевоенное лето, и все вокруг дышало любовью, надеждой на то, что наш народ, приняв на себя неимоверные страдания, заслужил наконец счастье. И все бы хорошо, но моя зеленоглазка имела странную привязанность к глупейшей считалочке: “Жили-были три японца — Як, Як-Цидрак, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони. Жили-были три японки — Ципи, Ципи-Дрипи, Ципи-Дрипи-Дримпомпони. И женился Як — на Ципи, Як-Цидрак — на Ципи-Дрипи, Як-Цидрак-Цидрак-Цидрони — на Ципи-Дрипи-Дримпомпони”. Поначалу это и меня забавляло, казалось милым. Но зеленоглазка произносила свою считалочку к месту, а чаще всего не к месту, по три-четыре раза на день. И это уже стало раздражать. А потом еще хуже: она придумала к глаголам добавлять какое-то идиотское яйцо: “Так вот, глядишь ты, что получай-яйцо!” Вместо “получается”. Или: “Ну вот, опять начинай-яйцо”. И так далее. И вдруг куда-то исчезли и косы, и глаза, и улыбка, я смотрю на нее и вижу: дура дурой! И как только пелена спала с глаз моих, я ей и говорю: “Слушай, надоела ты мне со своими яйцами и японцами. Не хочу больше с тобой встречаться. Как говорится, любовь прошла, завяли помидоры”. Тогда я впервые осознал, как женская глупость способна убить собственную женскую красоту».