Александр Сегень - Эолова Арфа

— Вот я жил себе, не отвечая на клевету, и дождался, когда мимо моего дома пронесли гроб врага, — усмехался он, поминая безвременно угасшую киноведшу Люблянскую, зверски убитую грабителями в собственной квартире в Лаврушинском переулке. — Сорок семь ножевых. Ровно столько ран нанесла она мне в былое время своими статьями.

— Не дай бог, кто-нибудь сопоставит количество, — заметила моя красавица, за время нашего общения с Незримовыми полюбившая тонко подкалывать великого режиссера.

— И за каждую рану по году колонии строгого режима, — добавил я.

— Может, я плохой человек, — сказал Эол Федорович, — но мне как-то легче дышать, когда перестала дышать эта тварь.

— Человек неплохой, а христианин никудышный, — вздохнула Марта Валерьевна. В последние годы она все больше прикипала к церкви, там и сям дачу украшали иконы и иконки. Она, а не Незримов, много рассказывала нам про Толика, похороненного на Изваринском кладбище, где вот уже с десяток лет восстановился храм Ильи Пророка.

— А я вообще не христианин, — ответил Эол Федорович. — И имя мое не христианское. Я — человеконин. Моя вера в человека, в его силу, ум, благородство. А главное — неоскверняемость. Бог жесток, как люди, зато люди бывают великодушны, как боги. И даже выше. Христос был самый великодушный и неоскверняемый человек. На осле ездил, не на «мерседесах». Я бы к Луке Войно-Ясенецкому ходил на поклон, а не к нашему изваринскому попику. Храм построил другой священник, да и помер сразу же, а этот себя восхваляет. Книг не читает, фильмов не смотрит. Я разговаривал с ним.

— Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим настоятелем не хочется дружить, — спел я.

— Ну а что? Марта Валерьевна в разговоре с ним сказала, кто я, так он слыхом не слыхал. А потом говорит: «Нужно смирение». При нем будут резать, а он скажет: «Смиряйся!» При муже будут жену насиловать, а он скажет мужу: «Потерпи, всякое бывает, а тебе за терпение воздастся».

— Может, на другую тему? — предложила благочестивая Марта.

— О! — Незримов поднял указательный палец, сухой и белый, как обглоданная муравьями косточка. — Как только с христианами начинаешь спорить, они тотчас меняют тему. А я, знаете, всегда иду напролом в достижении истины. И если Бог есть, то когда я пред Ним предстану, у меня будет что сказать Ему по поводу многих несовершенств Его творений. Вот, скажем, когда выпадет много снега, красота неописуемая. Тут Господь Бог великолепен. Но приходит весна или оттепель, и белоснежные роскошные сугробы превращаются в серые, неприглядные холмы, и нам приходится любоваться ими много недель, прежде чем они окончательно растают. Где же божественная эстетика? Заметьте, я всегда избегал показа грязи, безобразия, мерзости. Я импрессионист. Когда Левитан увидел картины импрессионистов, он взвыл оттого, что на большинстве его собственных картин беспроглядная серость, пасмурность. И еще больше приуныл.

Некоторые эпизоды, выловленные на удочку воспоминаний, Эол Федорович отказывался вписывать в книгу. Например, однажды Марта Валерьевна заговорила:

— Он только с виду такой субтильный и может показаться слабым, а на самом деле он, как муравей, может расправиться с кем-нибудь вдвое объемнее себя. Однажды произошел такой случай. К нам заехал в гости Гайдай и каким-то макаром прихватил с собой актера Невинного.

— Это не обязательно вспоминать, — фыркнул Эол Федорович.

— Не обязательно, но желательно, — властно возразила Марта Валерьевна. — Это, кажется, шел год Московской Олимпиады, осень.

— Худой год, — вставил Незримов. — Всякая дрянь тогда на экраны высыпала, сплошной «Гараж»-«Экипаж», «Пираты хэхэ века»...

— Какие пираты? — не сразу поняла моя красавица. — А, поняла, хэхэ это ХХ века, смешно.

— Не прав ты, миленький, — возразила хозяйка дачи. — А «Осенний марафон», а «Тот самый Мюнхгаузен», нет, хорошие фильмы тоже выходили. Это у нас был застой, который только через три года закончился съемками «Тины». Но время стояло не самое лучшее, это ты прав, у нас неприятности с Толиком, когда у него сначала порок сердца обнаружился, а потом папаша-скот тоже обнаружился. И Толик в итоге к нему ушел жить. Трещина прошла по нашей семейной идиллии.

— Еще Ньегес, собака, в том же году репатриировался в свою Эспаньолу, — мрачно произнес хозяин дачи. — Мне из-за этого Госпремию дали шиш да ни шиша. Володя Высоцкий умер. Много чего плохого. Я носился с фильмом про посадку самолета на Неву, мне опять отказали...

— Словом, где-то в мрачном ноябре, как раз после ухода Толика к мерзкому папаше, и случилось с Невинным, — продолжила рассказ Марта Валерьевна. — У Эола Федоровича отношение к Финляндии особое, а Гайдай как раз только что выпустил «За спичками»...

— Заказуху, — зло вставил режиссер.

— Ну да, какая-то годовщина восстановления особых добрососедских отношений между СССР и Финляндской Республикой, — дипломатично продолжила жена режиссера. — Сталин финнам почему-то простил, что они блокаду Ленинграда с севера держали, а Хрущев и вовсе в щедрые объятия их принял. И вот к юбилею хрущевских объятий Гайдаю заказали фильмец, чтобы там финны были для русского народа симпатичными. Невинный там в главной роли. Приехал с Гайдаем, стал финнов расхваливать, мол, они не такие стали, как когда Гитлеру служили. Гайдай быстро смекнул, что Эол Федорович в своем отношении к белым и пушистым суоми непоколебим, и уехал, а Слава Невинный задержался, расхваливал Эола Федоровича, мол, страшно мечтаю у тебя сыграть про то, как самолет на Неву сажают, не знал, что ли, что идею опять не поддержали? А наш-то гений все больше набычивался. И тут Славу за язык дернуло что-то такое про меня ляпнуть, не подумавши. Да и не очень-то обидное, так, на волосок от обиды. Но по нашему Эолу Федоровичу сразу ток пробежал. И говорит: «Ты, когда входил, дверь видел?» «Видел, красивая дверь», — отвечает тот, как бы не понимая. «Так иди и посмотри на нее еще раз. Понятно?» Тот: «Да ладно тебе, Ёлыч-Фёдыч, я же не в том смысле». А этот гусар хвать его за шиворот — и что вы думаете, резко так поднял со стула и потащил к выходу. И вытурил, бедолагу. Как Денис Давыдов французскую армию. Сцена забавная. Невинный высокий и грузный, Незримов невысокий и худущий, а тащит эту махину. Мне даже жалко стало Славика, он года на четыре всего был моложе Эола Федоровича, а выглядел как первоклашка, которого учитель из класса выгоняет. Жалко-то жалко, но внутри приятно, что муж так по-мужски постоял за мою честь. Я его стала укорять: «Невинного человека из дома выгнал!» — а в сердце своем думаю: молодец ты у меня, бравый добрый молодец.

— Я бы и на дуэль за тебя пошел, как Пушкин, — без тени юмора произнес Эол Федорович.