Джоан Дидион - Год магического мышления [litres с оптимизированной обложкой]

Иными словами, нам вновь и вновь остается лишь один объект для размышлений – мы сами, – а отсюда, естественно, проистекает жалость к себе. Каждый раз, когда я с этим сталкиваюсь (а это все еще случается), меня вновь поражает вечная непреодолимость нашей разлуки. Некоторые вдовцы и вдовы сообщают, что ощущали присутствие утраченного супруга, получали от него советы. Некоторые даже имели видения: Фрейд в “Скорби и меланхолии” описывает это как “сохранение объекта с помощью психоза галлюцинаторных видений”. Еще у кого-то было не видение, но все же “сильно ощущаемое присутствие”. У меня – ничего подобного.

Было несколько случаев (например, в тот день, когда врачи калифорнийского медцентра собирались сделать Кинтане трахеостомию), когда я напрямую спрашивала Джона, что же мне делать. Я говорила, что мне нужна его помощь. Говорила, что не справлюсь в одиночку. Я говорила это громко, действительно произносила вслух эти слова.

Я писатель. Для меня воображать, что кто-то скажет или сделает, так же привычно, как дышать.

Но во всех этих случаях мои призывы к Джону лишь усиливали осознание того, что нас разделяет вечное молчание. Любой ответ, какой я могла бы получить, существовал бы лишь в моем воображении, в моей редакции. А воображать то, что он сказал бы лишь в моей редакции, казалось мне скверным, казалось насилием. Я также не могла знать, что бы он сказал по поводу трахеостомии в калифорнийском медцентре, как не могла знать, хотел ли он вставить предлог во фразу о Дж. Дж. Маклюре, Терезе Кин и торнадо. Мы думали, будто знаем все мысли друг друга, даже когда предпочли бы не знать, мы не знали даже малой доли того, что стоило бы знать.

Когда со мной что-то случится , частенько говорил он.

С тобой ничего не случится , отвечала я.

Но если .

Если случится , продолжал он. Если случится, то, например, мне не следует переезжать в квартиру поменьше. Если случится, мне следует быть среди людей. Если случится, мне понадобится спланировать, как накормить этих людей. Если случится, я снова выйду замуж, не пройдет и года.

Ты ничего не понимаешь , говорила я.

И правда, он не понимал. Но и я не понимала: мы были оба неспособны вообразить жизнь друг без друга. Это не та история, в которой смерть мужа или жены становится мостиком в новую жизнь, катализатором для открытия (обычно этот момент подчеркивается в откровениях чересчур умных детей покойного), что “можно любить не только одного человека”. Можно, кто спорит, но брак – это нечто иное. Супружество – это память, супружество – это время. “Она не знала песен”, – передавали мне слова знакомого одной моей подруги, который попытался повторить опыт брака. И супружество не только время, но и, парадоксально, отрицание времени. Сорок лет я смотрела на себя глазами Джона. Я не старела. В этом году впервые с тех пор, как мне исполнилось двадцать девять, я увидела себя глазами других людей. В этом году впервые с тех пор, как мне исполнилось двадцать девять, я осознала, что представляла себя намного моложе, чем я есть. В этом году я осознала, почему меня так часто застигали врасплох воспоминания о трехлетней Кинтане: когда Кинтане было три года, мне было тридцать четыре. Я вспомнила стихи Джерарда Мэнли Хопкинса: “Маргрит, оттого ль грустна ты / Что пустеют рощ палаты” и “И заплачешь ты сильнее, Маргрит, девочку жалея” [66] Пер. Г. Кружкова. .

Да, такова участь человека – и заплачешь сильнее. Мы – не улучшенные животные.

Мы – несовершенные смертные существа, сознающие свою смертность, хоть и отталкиваем от себя это сознание. Собственная сложность подводит нас, мы так устроены, что когда оплакиваем потерю, то оплакиваем – так или иначе – самих себя. Тех, кем мы были. Тех, кем перестали быть. Тех, кого однажды вовсе не станет.

Сны Елены были о смерти.

Сны Елены были о старении.

Больше ни у кого не было (и не будет) снов Елены.

Время – школа, в которой мы учимся, время – огонь, в котором горим . Снова Делмор Шварц.

Помню, как отвергла книгу, написанную после смерти Дилана Томаса его вдовой: “Убить остаток времени”. Помню, как с пренебрежением и даже с осуждением отнеслась к “жалости к себе”, “нытью”, к тому, как она “зациклилась”. Книга вышла в 1957 году. Мне было двадцать два года. Время – школа, в которой мы учимся.

К тому моменту, когда я начала писать эти страницы, в октябре 2004 года, я все еще не понимала, как Джон умер, почему и когда. Я присутствовала при этом. Наблюдала, как команда скорой помощи пыталась его вернуть. Но так и не поняла, как, почему и когда. В начале декабря 2004-го я наконец получила результаты вскрытия и протокол из приемного отделения экстренной помощи, которые я запросила в Больнице Нью-Йорка еще 14 января, через две недели после того, как это произошло, и накануне того дня, когда я рассказала Кинтане о том, что произошло. На то, чтобы получить эти бумаги, ушло одиннадцать месяцев, в том числе и потому – это я сообразила, просмотрев их, – что я собственноручно написала неверный адрес на больничном бланке заявления. Я прожила шестнадцать лет по одному и тому же адресу на одной и той же улице на Верхнем Манхэттене (в восточной части), но больнице я указала совершенно иной адрес, тот, по которому мы с Джоном прожили пять месяцев в 1964 году, сразу после свадьбы.

Врач, которому я рассказала об этом, пожал плечами, как будто ему были хорошо известны такие истории.

И сказал то ли, что “когнитивный дефицит” вызывается стрессом, то ли, что он вызывается скорбью.

И вот вам когнитивный дефицит: едва он произнес эти слова, как я уже не могла сообразить, что именно он сказал.

Согласно медицинской карте приемного отделения вызов скорой помощи поступил в 21.15 30 декабря 2003 года.

Согласно журналу консьержей, “скорая” прибыла через пять минут, в 21.20. В следующие сорок пять минут, согласно медицинской карте, были сделаны следующие инъекции и инфузии: атропин (три раза), адреналин (три раза), вазопрессин (40 единиц), амиодарон (300 мг), адреналин (3 мг) и адреналин повторно (5 мг). Согласно той же карте, пациент был интубирован на месте. У меня не сохранилось воспоминания об интубации. Возможно, ошибся тот, кто составлял карту, или же это очередное проявление когнитивного дефицита.

Согласно журналу консьержей, “скорая” отбыла в больницу в 22. 05.

Согласно медицинской карте приемного отделения, больной поступил в 22.10. Описано полное отсутствие дыхания и кровообращения. Пульс не пальпировался, при ультразвуковом исследовании не определялся. Без сознания. Кожные покровы бледные. Количество баллов по шкале комы Глазго – 3, то есть минимальное – глаза не открывались, вербальные и двигательные реакции отсутствовали. Раны на лбу справа и на переносице. Зрачки расширены, на свет не реагировали. Выраженный цианоз.