Джоан Дидион - Год магического мышления [litres с оптимизированной обложкой]

И тем не менее.

Он ждал меня каждый вечер, чтобы поужинать вместе.

Я думала обо всем этом на эскалаторе башни С и вдруг заметила: я провела минуту или две на эскалаторе, вспоминая ноябрьский вечер 2003 года перед отлетом в Париж, и те июльские вечера 1992-го, когда мы ели поздний ужин в “Коко паццо”, и тот день, когда мы стояли на 125-й улице, дожидаясь мероприятия Луиса Фаррахана, которое так и не состоялось, и за эти две минуты я ни разу не попыталась мысленно изменить исход этих событий. Я наконец заметила, что с последнего утра 2003 года – утра после смерти Джона – все время пыталась направить время вспять, просмотреть фильм задом наперед.

Прошло восемь месяцев – настало 30 августа 2004-го, – а я все еще пыталась.

Единственное отличие в том, что на протяжении восьми месяцев я пыталась заменить ту пленку альтернативой. Теперь же я пыталась лишь реконструировать столкновение, момент, когда погибшая звезда обратилась в черную дыру.

Я сказала: я знаю, что имел в виду Джон, когда сказал, что мы перестали развлекаться. Это имело некоторое отношение к Джо и Гертруде Блэк – супружеской паре, с которой мы познакомились в Индонезии в декабре 1980 года. Мы отправились в оплаченный Информагентством США тур, читали лекции, общались с индонезийскими писателями и учеными. Блэки появились однажды утром в аудитории университета имени Гаджа Мада в Джокьякарте – американская пара, очевидно, обжившаяся в дальних и во многом чуждых американцам тропиках центральной Явы. У них были открытые и поразительно светлые лица. “Критическая теория мистера А. А. Ричардса, – помню, задал мне в то утро вопрос один из студентов, – что думать?” Джо Блэку было за пятьдесят, Гертруде на пару лет меньше, но думаю, тоже пятьдесят с чем-то. Джо работал в фонде Рокфеллера, вышел на пенсию и приехал в Джокьякарту преподавать политологию в университете Гаджа Мада. Вырос он в Юте, в юности сыграл роль второго плана в “Форте Апачи” у Джона Форда. Супруги вырастили четырех детей; один из них, сказал Джо, был здорово ушиблен шестидесятыми. Мы пообщались с Блэками всего два раза, тогда, в Гадже Маде, и на следующий день они приехали в аэропорт проводить нас, но оба разговора были удивительно откровенными, словно мы оказались вместе на необитаемом острове. С годами Джон все чаще поминал Джо и Гертруду Блэк, обычно в качестве образца того, что он считал наилучшим типом американца. Они воплощали что-то важное лично для него – служили примером той жизни, какую он желал когда-нибудь обрести. Поскольку он в очередной раз упомянул их за несколько дней до смерти, я ввела их имена в поисковую строку его компьютера и обнаружила их в файле “ААА случайные мысли” – в одном из файлов, где Джон хранил записи для книги, которой пытался дать ход. Запись выглядела загадочно: “Джо и Гертруда Блэк. Концепция служения”.

Но я опять-таки знала, что он имел в виду.

Он хотел, чтобы мы стали Джо и Гертрудой Блэк. И я тоже этого хотела.

У нас не получилось. “Напрасный расход” – такое определение я увидела утром в кроссворде. Ответ из восьми букв: “Растрата”. Это ли мы сделали со своей жизнью? Думал ли он, что мы ее растратили?

Почему я не прислушивалась, когда он говорил, что мы больше не развлекаемся?

Почему не изменила наш образ жизни?

Судя по автоматической датировке, последние изменения в файл “ААА случайные мысли” были внесены в 13.08 30 декабря 2003 года, в день его смерти, через шесть минут после того, как я сохранила свой файл, заканчивавшийся вопросом “Как может «грипп» перейти в сепсис?”. Джон работал в своем кабинете, а я в своем. Я не могу остановиться и не попасть туда, куда ведет меня эта мысль. Нам следовало быть вместе. Не обязательно в аудитории на Яве (ни его, ни мой образ не искажены в моем восприятии настолько, чтобы целиком поместить нас в подобный сценарий, к тому же Джон и не подразумевал непременно аудиторию яванского университета) – но вместе. В файле “ААА случайные мысли” насчитывалось восемьдесят страниц. Что именно Джон добавил или исправил и сохранил в 13.08 в тот день, никак не узнать.

Скорбь, оказывается, для любого человека место неведомое, пока туда не попадешь. Мы предвидим (знаем), что кто-то близкий может умереть, но не можем заглянуть дальше нескольких дней или недель после этой воображаемой смерти. И характер даже этих нескольких дней и недель мы реконструируем неверно. Мы предполагаем, что внезапная смерть вызовет шок. Мы не ожидаем, что этот шок сметет все, выведет из строя и тело, и разум. Мы можем ожидать, что будем потрясены, безутешны, обезумеем от утраты. Мы не ожидаем, что безумие будет вполне буквальным – что “крепкий орешек” будет надеяться на возвращение мужа и беречь его обувь. В нашей версии скорби ключевое слово – “исцеление”. Будет, дескать, происходить некое поступательное движение. Самое ужасное – первые дни. Мы думаем, что наиболее тяжелым испытанием станут для нас похороны, а там уж и начнется предполагаемое исцеление. Представляя себе похороны, мы беспокоимся, сможем ли “пройти через это”, соответствовать ситуации, показать себя “сильными” – именно это качество неизменно упоминается как правильная реакция на смерть. Мы предвидим, что надо будет собраться с духом: смогу ли я поздороваться с пришедшими, смогу ли потом уйти с кладбища, смогу ли хотя бы одеться в тот день? Нам неоткуда знать, что проблема будет не в этом. Нам неоткуда знать, что сами похороны сыграют роль транквилизатора: сочувствие окружающих и торжественность ситуации окутают нас и погрузят в своего рода наркотическую регрессию. Не можем мы знать заранее (и в этом суть разницы между скорбью, какой мы ее себе представляем, и скорбью, какова она на самом деле) бесконечного отсутствия, которое наступит потом, пустоты, антисмысла, беспощадной последовательности моментов, когда нам предстоит столкнуться с опытом бессмыслицы – Бессмыслицы с большой буквы.

В детстве я много думала о бессмыслице, в ту пору она казалась наиболее явной угрозой на горизонте моего бытия. Потратив несколько лет на безуспешные поиски смысла, я выяснила, что есть шанс найти его в геологии, а не в чаще рекомендуемых областях, и нашла. Это открыло мне возможность найти смысл в службе епископальной церкви, особенно в словах “ныне и присно и во веки веков”: эту формулу я понимала как буквальное описание постоянных изменений Земли, бесконечной эрозии берегов и гор, неумолимого движения геологических структур, которое способно вытолкнуть из недр горы и острова и с такой же вероятностью уничтожит их вновь. Землетрясения, даже когда я оказывалась в эпицентре, глубоко удовлетворяли меня, внезапно являя свидетельство этой модели мира в действии. Что эта модель приводит к гибели дела рук человеческих, могло казаться печальным на личном уровне, однако в общей картине, какую я научилась принимать, было второстепенной подробностью. Никто не присматривает за птицами небесными. И за мной никто не присматривает. Ныне и присно и во веки веков, так было и так будет. В тот день, когда сообщили об атомной бомбе, сброшенной на Хиросиму, именно эти слова сразу же пришли на мой десятилетний ум. Когда несколько лет спустя я услышала про облако в форме гриба, поднимающееся над ядерным полигоном в Неваде, мне на ум пришли эти же слова. Я повадилась гулять перед рассветом, воображая, будто вспышки ядерных испытаний в Неваде подсвечивают небо Сакраменто.