Владимир Мазурин - Дурные деньги

— А ты меня найдешь в городе?

— Найду. Тетя мне адрес даст… Ты ешь конфетки-то, вон они в какой коробке-те красивой.

— Нет, я их тебе оставлю. В городе мне еще купят, а в деревне их нет.

— Спасибо, сынок. Только старикам зачем конфетки-то? Ты уж ешь сам, а мне коробку оставишь.

— Давай тогда вместе есть.

Пришлось Степану тянуться за конфетой и класть в рот сладкую горечь. За окнами тихо, настороженно шуршала осень…

Когда Алешка уснул, Степан открыл стоящий здесь же, в горнице, старинный сундук и достал из его глубин жестяную коробку. В кухне, при свете, он открыл ее. В коробке хранились деньги, скопленные за много лет экономной жизни. Сумма оказалась крупной — около тысячи рублей. Отодвинув деньги от себя, Степан вырвал из Алешкиной тетради чистый лист бумаги и крупными буквами вывел:

«Алеше от дедушки Степана».

Он выводил букву за буквой, стараясь, чтобы они не наползали друг на друга.

«Прости, сынок, что не приехал за тобой. Стар уж я, мне в землю пора. В городе с родными тебе лучше будет. Слушайся тетю и дядю. Учись хорошо, на пятерки. Не забывай дедушку Степана. Целую тебя крепко».

Степан сложил исписанный лист, вместе с деньгами завернул в плотную черную бумагу и сунул в карман пиджака. Оставив дверь в кухню, где горел свет, приоткрытой, он на цыпочках подошел к Алешкиной кровати и долго стоял перед ней, вглядываясь в лицо спящего мальчика.

Глухая осенняя ночь окутала землю беспредельной тишиной. Нигде за стенами — ни птичьего крика, ни человеческого голоса…

С автобусной остановки Степан возвращался кружным путем — не хотелось ему идти деревней, не хотелось расспросов, разговоров со встречными.

Вот и кончилось все, все позади — даже автобус не пылит вдалеке, исчез. Особенно боялся Степан последних минут расставания. Боялся, не выдержит, выдаст себя. А тут еще Алешка со слезами бросился на шею. «Дедушка, — зовет, — поедем со мной». Словно что-то неладное почуял мальчишка. Пришлось снова уговаривать его, убеждать, обманывать. Ох, как нелегко было! Степан про себя молил шофера, чтобы уж ехал скорее, кончал его муку, а он, как нарочно, взялся мыть автобус, осматривать его со всех сторон. Тетя все время мельтешила перед глазами, видимо, побаивалась, как бы не случилось что непредвиденное. Незадолго перед отъездом Степан улучил минутку, сунул ей сверток с деньгами. Вероника Борисовна сначала отказывалась, но потом сдалась — убедил он ее, что деньги ему не нужны, а раз так, пусть лучше Алешке достанутся, чем чужим людям, — родни-то у него нет…

Поравнявшись с краем деревни, где стояла — чуть на отлете — школа, Степан остановился, и так у него сдавило сердце, что голова закружилась и в ноги вступила слабость. Неподалеку, в поле, лежала забытая, полуразбросанная копна соломы, он подошел к ней, сел в ее золотистые колкие вороха. Внутри их мягко зашелестело, и шелест этот возобновлялся потом при каждом его движении. Степан откинулся на спину, стало легче дышать. Синен вечностью раскинулось над ним по-осеннему густое и чистое небо. Спокойствием дышала каждая былинка, а ведь все вокруг умирало, уходило в небытие. Почему же это должно быть страшно для человека?

Степан закрыл глаза, но ощущение небытия не приходило к нему — каждой клеточкой тело впитывало в себя тепло солнца и прохладу воздуха. Так пусть пока будет то, что дано человеку для жизни, — простор и синева неба, запахи и краски земли. Не стоит думать об уходящих мгновениях. Думать о них — значит думать о себе, а если думать только о себе — жизнь становится бессмысленной.

Домой Степану идти не хотелось: дома его мучения удвоятся, утроятся — там все, каждая мелочь будет напоминать ему об Алешке. Да и зачем сейчас ему дом — тесное, сумрачное жилище, стены и крыша которого отрежут его от всего остального мира? Лучше он будет смотреть в небо, дышать осенними запахами, прислушиваться к шумным перелетам дроздов и отдаленному стрекоту сорок.

Думая о своей жизни, Степан представлял ее бесконечной, однообразной цепью дней, и только в самом конце нежданным, нечаянным мгновением ворвался в нее маленький мальчик Алешка, который так глубоко проник в его душу, что без него она теперь кровоточит незаживающей раной. И ничем не обманешь эту боль, не залечишь, нет. Каждый шаг по земле будет бередить ее, каждый день будет начинаться с нее и кончаться ею.

Как густая золотистая смола, медленно тянулось время. Когда душа спокойна и легка, летящие мгновения незаметны, когда же она наливается болью, каждое мгновение становится как бы частицей этой боли. Сейчас Алешка был бы в школе, а Степан делал что-нибудь по дому, поджидая его, и не казался бы пустым и бесконечным этот редкостный осенний денек.

А может, дело какое найти рукам? Степан вспомнил: кое-что он не успел вчера доделать в школе. И хоть тяжело будет идти туда, выполнить обещанное надо.

Он старался ни о чем не думать — только о деле, которое его ожидает. Занятия в школе еще не кончились, и Степан не торопился, шел и слушал, как сухо шелестит стерня под ногами.

Дома он приготовил инструмент, наточил топор, хотя нужды в том не было, и, дождавшись часа окончания уроков, отправился в школу.

Учительница встретила Степана очень приветливо и сразу же заговорила об Алешке. Ей жалко было терять такого способного ученика. А когда Степан заикнулся было, что в городе ему будет лучше, Надежда Дмитриевна запротестовала:

— Нет, нет, это неправда!

И она стала говорить о том, что когда-то преподавала в городской школе и ей-то виднее, где лучше, где хуже. Там, в городе, у нее было сорок учеников, а здесь — девять. Там она вызывала ученика к доске раз в месяц, а здесь ежедневно с каждым успевает позаниматься. Потом учительница расспросила Степана о тете и сказала, что ей не очень нравится вся эта история.

— Хотя, — добавила она, — трудно судить о людях, если не знаешь их.

Когда Степан закончил свое дело, Надежда Дмитриевна, спохватившись, вынесла ему две ученические тетрадки:

— Возьмите на память, Степан Иванович. Будете смотреть и вспоминать Алешу.

Он взял их и развернул дрожащими руками. Говорить он не мог, поэтому, уходя, только поклонился учительнице. Тетради он спрятал во внутренний карман пиджака и по дороге то и дело ощупывал их.

Солнце косыми лучами освещало деревенскую улицу. Степан машинально кивал встречным, невнятно отвечал на их вопросы, и люди жалели его, понимая, что нелегко возвращаться ему к одинокой жизни.

Придя домой, Степан тяжело опустился на лавку. Он устал. Устал и душой и телом. Тишина в доме действовала на него угнетающе. Впереди была пустота, гулкая и сквозная, как школьный коридор после уроков — ни голоса в нем, ни движения.