Владимир Мазурин - Дурные деньги

«Мама, что вы делаете?»

«Полем, доченька, полем».

«Я тоже хочу полоть».

«Что ты, доченька, ты еще маленькая. Вот вырастешь…»

«Смотри, платье не испачкай», — предупреждает отец.

Платье на Ниночке беленькое, в горошек, новое совсем платьице, а потому самое ее любимое. В нем она чувствует себя легко и свободно, вот-вот у нее вырастут крылышки и понесут ее по воздуху.

Вдоль огорода, к бане, ведет тропинка, а перед входом в баню — вытоптанная площадка, на которой хорошо прыгать через скакалку. Увлекшись, Ниночка задевает ногой куст крапивы, которая выросла за углом бани. Ей больно, и она, поглаживая ногу, плачет.

«Что с тобой?» — бежит к ней мать.

«Крапива… ужалила…» — хнычет Ниночка.

«Вот мы ее сейчас! — грозится мать. Она голыми руками выдергивает крапиву и отбрасывает ее прочь, за частокол. Прижимая к себе дочь, она приговаривает: — Не плачь, не плачь. Разве мы дадим тебя в обиду? Ишь она, крапива!..»

Ниночка успокаивается.

«Иди погуляй на улице, — провожает ее мать к калитке. — Вон Светочка бегает, поиграй с ней».

Светочка — соседская девочка, с которой Ниночка нередко играет. У нее скакалки нет, и они договариваются играть по очереди. Начинает Ниночка, и у нее ловко получается — и на обеих ногах, и когда она поочередно меняет их. Коротко щелкая, скакалка сбивает остатки пыли с тропы, выметенной ветрами. Вдруг сзади раздается звонок, Ниночка пугается и отскакивает в сторону. Мимо, не обращая на подружек никакого внимания, проезжает велосипедист.

«Теперь я», — тянется за скакалкой Света.

Ниночка отдает скакалку, хотя ей обидно отдавать, — ведь не сама же она сбилась, велосипедист помешал.

Света начинает прыгать, а Ниночка отходит в сторонку, наблюдая за подружкой. Проходит минута, другая. Света улыбается чему-то своему, а Ниночке кажется: это она над ней смеется. Мол, ты постой, постой, а я буду прыгать, пока мне не надоест. Ниночка не выдерживает, подходит к подружке и требует отдать скакалку.

Света недоуменно хлопает ресницами, потом в сердцах кидает скакалку Ниночке в ноги. «У-у, жадина-говядина!»

Держалки несильно ударяют по щиколотке, Ниночка делает вид, что ей больно, и начинает плакать. Мать выбегает из огорода и устремляется к дочери: «Что с тобой? Кто тебя обидел?» Света убегает домой, а Ниночка, чтобы оправдать свои слезы, жалуется на подружку.

«Вот я ее! — грозится мать и, обнимая, успокаивает дочь: — Не плачь, не плачь. Разве мы дадим тебя в обиду?..»

Толчок автобуса возвратил Ниночку к действительности, хотя к действительности ей не хотелось возвращаться. С недавних пор самыми неприятными стали для нее мгновения после сна, забытья, полудремы. Именно в эти секунды она все случившееся с ней переживала как бы заново. Страх легко проникал в сердце, завладевал всем ее существом. Что же дальше-то будет? Постепенно страх не то чтобы покидал ее — просто она привыкала к нему, а нередко ей даже удавалось убедить себя, что все еще обойдется и она снова заживет как прежде — весело и беззаботно. Нет уж, фигушки, как прежде она жить не будет. Кое-чему она научилась, и теперь ее не возьмешь ни кожаной курткой, ни мотоциклом, ни длинной, тщательно подчеркнутой батником талией. Витьке же она отомстит, он у нее землю будет грызть, он у нее… А потом все снова рушилось в бездну, и снова она цепенела от жути, не видя для себя ни выхода, ни утешения.

Самым трудным было то, что рядом с нею не оказалось никого, кто выслушал бы ее, поддержал, успокоил. Правда, Люська Цаплина — единственный человек, которому она решилась довериться, — советовала ей то одно, то другое, но от советов ее разило холодом безразличия. А ведь это она, Люська, заманила ее на опасную дорожку, на которой так легко поскользнуться, упасть. Однажды, когда Ниночка намекнула ей на это, Люська коротко отрезала: «Каждый находит то, что ищет». Ниночка долго плакала после ее слов, а потом, немного успокоившись, подумала: наверное, Люська права. В самом деле, почему она сошлась с нею, с Люськой, а не с Верой Гусевой, которая тоже, как и Ниночка, приехала из деревни? Значит, она искала такую подружку, как Люська. Вера же была совсем другая — тихоня и скромница.

А ведь как все хорошо начиналось! С самого первого дня — того самого, когда комендант общежития подвела ее, вчерашнюю выпускницу училища, к одной из комнат на третьем этаже и сказала: «Пока поживешь здесь, а там увидим…» Свое «увидим» комендант — немолодая уже, усталая женщина — видимо, забыла, и Ниночка осталась в комнате, где царствовала Люська Цаплина. Не столько красивая, сколько пикантная — модная, почти до щиколоток юбка, длинные, рассыпанные по плечам волосы, медленный, тщательно прорисованный тушью взгляд — она, несмотря на молодость, производила впечатление опытной, многое познавшей женщины. Исходившее от нее ощущение опасности завораживало Ниночку. Люську, в свою очередь, забавляла ее деревенская наивность, способность удивляться тому, чему она, Люська, уже не удивлялась. Сблизило их то, что работали они в одной смене, а значит, свободное время у них совпадало.

Прежде всего Люська занялась внешним видом своей новой подружки, и Ниночка даже не заметила, как тайное ее желание нравиться при помощи моды и косметики стало однажды явным. Парни теперь поглядывали на нее как-то по-особенному, и это волновало ее.

— Ниночка!

Она даже не обернулась на оклик матери, которая, видимо, не хотела оставлять дочь наедине с ее мыслями.

— Скоро нам выходить.

Где же скоро — еще полчаса, не меньше!

Присутствие матери и отца и раздражало ее, и успокаивало. Ниночка никогда не задумывалась, любит ли она своих родителей. Она знала, что они есть и всегда, в любую минуту придут ей на помощь. Они-то ее любили, единственную дочь, надышаться на нее не могли. Город, где она работала, был в трех часах езды от деревни, раз в месяц она приезжала «поскучать» к родителям, но, несмотря на это, каждую неделю, а то и чаще от них приходили письма. «Здравствуй, ненаглядная наша Ниночка! — писала ей мать. — Мы оба с отцом извелись по тебе, единственной нашей доченьке. Сядем вечером после работы, и ничего в голову не идет, все разговоры только об тебе. Как ты там живешь? Все ли у тебя благополучно?..» Ниночка недовольно морщилась, скользя глазами по строчкам, старательно выведенным матерью. Наспех пробежав письмо, она бросала его в тумбочку и тут же забывала о нем. Не затем ли она и в город уехала так рано — сразу после окончания восьмилетки, чтобы освободиться от назойливой опеки родителей? Впрочем, они сами готовили ее к этому — с самого раннего детства.

Ниночка не знала отказа ни в чем. Правда, с учебой у нее не очень ладилось, училась Ниночка посредственно, но родители скоро примирились с этим. Мать еще пыталась ее наставлять, однако отец возражал ей: «Полно-ка, Клава, не всем быть отличниками». Дочка росла у них справная, хорошенькая, и со временем главную свою надежду мать стала возлагать на внешность дочери. Предметом ее мечтаний стали достойный муж для Ниночки — обязательно инженер или военный — и квартира в городе. Отец молча соглашался с матерью, он вообще редко возражал ей, признавая тем самым ее главенство в доме. Спор у них возник только однажды, когда Ниночка, впервые показав характер, решила после окончания восьмилетки уехать в город и выучиться на ткачиху. Мать расстроилась, стала убеждать дочь, что уезжать ей от них еще рано и что на свете много других профессий — полегче, поспокойнее, почище. Вот тут-то отец и возразил ей, сказав, что с Ниночкиными «отметками» более чем на профтехшколу рассчитывать нечего. Согласие, хотя и не без слез, было дано. «Ты уж смотри там, доченька», — сказала на прощанье мать, и «доченька» в пятнадцать лет укатила в город.