Владимир Мазурин - Дурные деньги

«Давно у вас началось?»

«Недавно. В мае».

«Вот так недавно! — нехорошо усмехнулась Люська. — Чего же ты раньше-то молчала?»

Ниночка со страхом и надеждой смотрела на Люську. В глубине души она верила: подруга не оставит ее в беде, поможет найти выход из безвыходного положения — и немедленно, сейчас же. Отсрочки она не допускала, потому что неизвестность пугала ее больше всего. Что же ей делать? Как быть?

Люська вертелась перед зеркалом — примеряла только что купленный новый купальник. Она рассматривала его, как завоеватель рассматривает свои новые доспехи. Распахнутый халат ее развевался, обнажая хищное, гибкое тело.

«Ты вот что, — наконец заговорила она, не отрывая взгляда от зеркала, — ты скажи обо всем Витьке. Если он не последняя свинья, он женится на тебе. Другого ничего не придумаешь, если уж попалась».

«А если откажется?»

Люська ничего не ответила, только дернула плечом и ухмыльнулась.

Вечером того же дня Ниночка встретила Витьку у сада.

«Ты чего не на танцах?» — удивился он, ставя мотоцикл на подножку.

«Поговорить надо».

«Ого! Что-то серьезное?» — еще больше удивился он.

Ниночка кивнула.

«Говори».

«Не здесь, — оглянулась Ниночка на идущих мимо людей. — Пойдем куда-нибудь».

Тесным переулком они вышли на малолюдную улицу, застроенную деревянными домами.

«Ну, давай, чего резину тянуть…»

Ниночка никак не могла собраться с духом и начать разговор. Заранее приготовленные слова оказались негодными, а новые не находились.

«Так чего у тебя?»

Витька шел рядом с ней в распахнутой кожаной куртке, большой и беззаботный. Волосы лохматились на его голове, руки он держал в карманах затертых, словно приросших к коже джинсов.

«Ты знаешь… я… забеременела», — с трудом произнесла Ниночка.

«Чего, чего? — Витька сделал вид, что не понял ее. — Может, ты того… привираешь…»

Ниночка отрицательно покачала головой. Некоторое время они шли молча, и Ниночка вдруг почувствовала, что Витька как будто отдалился от нее в пространство.

«Ты хочешь сказать, что от меня забеременела?»

Витька независимо смотрел вперед, не меняя своей подчеркнуто независимой походки.

«А от кого же еще?»

Витька присвистнул, изобразив на лице удивление.

«Ну, например, от Саньки».

Ниночка почувствовала судорогу в горле.

«Санька? — выдавила она. — Ты что, смеешься?»

«Нисколько, — уверенно ответил Витька. — Хоть сейчас пойдем и спросим у него… И потом — откуда я знаю? Может, у тебя еще кто был…»

Ниночка отвернулась к забору, мимо которого они проходили, и заплакала.

«Ну, вот что…»

Витька остановился над ней, жалкой, несчастной, придавленной его безжалостными словами.

«Можно к врачу обратиться…»

Ниночка ничего не ответила, повернулась и зашагала прочь — почти побежала. Витька, видимо чего-то испугавшись, догнал ее.

«Только не вздумай чего… Пусть хоть и от меня… Только что я за отец? Мне еще в армии служить…»

Она не слушала его, убегая в сгущающиеся сумерки.

Узнав, что с Витькой вышел полный провал, Люська сказала:

«Делать нечего, пиши предкам. Так, мол, и так, загубил злодей девичью душу. Обещал жениться и обманул. А теперь мне — тебе то есть — остается только в омут вниз головой… Родители-то у тебя ничего? Без странностей?..»

Их комнату в общежитии знакомые девчонки окрестили «птичником». У всех троих — словно нарочно подбирали — оказались «птичьи» фамилии: Вера Гусева, Люська Цаплина и она, Ниночка Сорокина.

Отправив письмо родителям, Ниночка стала ждать. К удивлению «домоседки» Веры, она никуда не ходила. Придя с работы, ложилась в постель и лежала. Попросив у Веры «какую-нибудь» книжку, попробовала ее читать, но все ее старания вникнуть в смысл слов ни к чему не привели. Иногда, отчаявшись, она выходила из общежития и в одиночестве бродила по окрестным улицам, выбирая самые глухие и малолюдные из них. Вернувшись с одной из таких прогулок, она застала в комнате своих родителей. Вера поила их чаем. Как только Ниночка вошла, она покинула комнату. Мать сразу в слезы, отец, сидя в сторонке на стуле, подавленно молчал. Ниночка, сев на кровать, отвернулась к стене и тоже молчала.

Неожиданно мать остановила слезы, вытерла лицо ладонью и обычным своим голосом сказала:

— Ладно. Слезами горю не поможешь. Давайте решать, как быть. Чего ты надумала, дочка?

Ниночка продолжала молчать и молчала так долго, что в горле у нее пересохло. Мать еще раз повторила вопрос, отец к ней присоединился:

— Скажи, дочка…

— Ничего не надумала, — чужим голосом ответила Ниночка.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — словно бы обрадовалась мать, — и не надо ничего надумывать. Мы тут с отцом все обсудили и так решили: ты поедешь с нами в деревню.

— Зачем? — повернулась Ниночка к матери.

— Как зачем? Разве можно тебе одной оставаться! Что ты одна-то будешь делать, доченька? Давай уж говорить напрямую. Будешь хитрить — только себя обманешь. Хочешь не хочешь, а от ребенка теперь никуда не денешься. Так уж лучше жить в открытую — тебе же легче будет. Добрые люди поймут, посочувствуют, а злые… — Мать не договорила, махнула рукой. — Ну, да бог с ними, не об этом сейчас речь. В деревне-то тебе лучше будет, доченька. Мы рядом будем, всё не чужие люди. А ребенка мы себе возьмем, не старые ведь еще, воспитаем как надо. Так ли, отец?

Отец подтвердил: да, так.

— Тебе мы ни в чем перечить не будем, — продолжала мать. — Захочешь потом — снова уедешь в город. Не захочешь — оставайся в деревне. И в деревне жить можно, мы-то живем, и другие живут. Бог даст, встретишь хорошего человека… Молодая ведь еще, красивая. А случиться-то ведь может со всяким… Отец, ты теперь скажи, — обратилась мать к молчаливому главе семейства.

— Чего, Клава, говорить-то. Ты все хорошо сказала. Держись, дочка, отца с матерью — не пропадешь. Они уж тебя никогда не бросят — ни в горе, ни в беде.

— Вот-вот, — согласно закивала мать. — Разве мы тебя оставим, доченька? Разве мы дадим тебя в обиду?

Нельзя сказать, что Ниночка обрадовалась словам отца и матери, но у нее немного отлегло от сердца. Да, поехать в деревню — это был единственный выход в ее положении. Однако мысль о деревне вызвала у нее безнадежную скуку. Что она будет там делать? Сидеть дома и смотреть в окошко? Боже, какая тоска! Пойти некуда. Даже поговорить не с кем.

Мать еще о чем-то говорила, но Ниночка уже не слушала ее. В тот же день она сходила на комбинат и подала заявление на расчет.

Дома Ниночку не знали куда посадить и чем потчевать. С ней обращались так, словно она только что перенесла тяжелую болезнь. Здесь забота и предупредительность родителей раздражали меньше, чем на людях, и Ниночка принимала их уже спокойнее.