Владимир Мазурин - Дурные деньги

Рассказы об этом Сергею приходилось слышать неоднократно — главным образом от матери, отец уточнял названия и детали, «укрупнял» события, обобщая их, в то время как мать не выходила за рамки непосредственных, личных впечатлений. Было это в нелегкой памяти 1932 году. Отец с матерью только что поженились и, конечно же, не помышляли никуда уезжать из родной деревни. В дальние края тогда никто не стремился, а если и уезжали отдельные семьи, то в ближние города и села. Но бес-искуситель явился в обличье одетых в военную форму вербовщиков. Они призывали — в первую очередь, конечно же, тех, кто помоложе и полегче на подъем, — ехать на юг, растить в благодатных кубанских степях хлеба. На их посулы и уговоры поддались три молодые семьи — в том числе отец и мать Сергея, в то время бездетные. Они-то первыми и снялись с места. Стоял декабрь. С поезда отец и мать сошли на затерянной в степи станции, выгрузив из вагона то, что взяли с собой: небольшой запас муки и кое-что из домашнего скарба. Отец отправился в сельсовет за подводой, мать же, пока он отсутствовал, натерпелась страху, потому что похаживали вокруг подозрительные субъекты и все поглядывали на мешок с мукой, на котором она сидела, боясь отойти от него хотя бы на шаг. «Хлеба нет?» — подходя, мрачно спрашивали они и, услышав отрицательный ответ, недоверчиво удалялись. Отца долго не было. Впрочем, здесь свидетельства рассказчиков расходятся. Отец утверждает обратное: отсутствие его не было продолжительным. Правы здесь оба: ведь время для них тянулось неодинаково. Прибывшая вместе с отцом подвода доставила переселенцев в станицу Старощербиновскую, что в тридцати километрах от Ейска вверх по реке Ея. Станица поразила своими размерами — в ней было несколько колхозов, а это непривычно для крестьянина средней полосы, живущего, как правило, в небольшой деревне. Но и просторы вокруг были огромны. Распахнутые горизонты подавляли воображение. Если к ним приближаться, они просто отступали, и ничего вокруг не менялось — все та же безбрежная степь. Но более всего поразили тонконогие рахитичные дети: станица голодала. Переселенцев приняли настороженно, недоверчиво: кто такие, зачем приехали? Из степей задували ветры, вместе с ними поземкой ползли темные слухи о готовившемся кулацком восстании, об английском оружии, о Беломорканале, куда угодили многие станичники. Отец уверял, что своими глазами видел цементированное подземелье, где казаки пристреливали оружие. Разместили переселенцев в пустующих мазанках. Станичники угрюмо наблюдали, как вселяются «кацапы». По соседству с жилищем, доставшимся отцу с матерью, обитало семейство Твердохлебов. Их дети — девочка и мальчик десяти — двенадцати лет — смотрели на новоселов тоскующими о хлебе глазами, и в тоске этой было что-то жуткое, совсем не детское. Сердце матери дрогнуло, она стала подкармливать ребятишек, и те к ней привязались. Зима только начиналась, запасы муки быстро таяли, а обещанные переселенцам пайки выдавать не торопились. Худо было с водой, к чему новоселы никак не могли привыкнуть: чего-чего, а уж ее-то там, на родине, было вдосталь. Вода снилась по ночам. А утром, чтобы согреть самовар, приходилось идти за ней к соседям, к тем самым Твердохлебам. У них был цементированный бассейн, воду в него собирали во время дождей. Бассейн запирался на замок, и отпирали его не очень охотно. Вода, взятая из колодцев, вырытых далеко в степи, обладала странным свойством: белье, выстиранное в ней, почему-то становилось красным. В речке водилось много рыбы, но вода в ней для питья не годилась. Переселенцы не выдюжили и вскоре собрались в обратный путь. Когда уезжали отец и мать Сергея, соседские ребятишки просили взять их с собой. Родители не возражали, мать колебалась, отец был против. В Москве встретили на вокзале и завернули еще одно семейство земляков, собравшихся на поиски счастья в дальние края…

В станице Старощербиновской отец с матерью прожили не больше месяца, но пережитого хватило на всю жизнь: и через сорок и более лет они рассказывали о поездке на Кубань с такими подробностями, будто случилось это совсем недавно. Матери запали в сердце голодающие, рахитичные дети, отец упирал на цементированное подземелье и английское оружие. Оба впоследствии даже не помышляли уехать куда-нибудь из своей деревни, она повязала обоих навсегда. Что касается трудностей, о романтике преодоления которых так много говорят сейчас, то их хватило им с лихвой. Одна война чего стоит. Тяжело было в деревне и до войны, и особенно после. В одиночку переносить такие трудности немыслимо, совместно люди их преодолевали. Сергею вспомнилась любимая поговорка отца: один горюет, а семья воюет. Прежняя деревня и была такой семьей, большой, сложной, не всегда и не во всем согласной, но все же семьей, в которой и радости общие, и беды. Трудно было всем, отдельного, келейного счастья вроде бы и не существовало. Так что же, может, его и не было вовсе, счастья? Сколько бы Сергей ни задавал себе этот вопрос, ответить на него однозначно не мог…

Сергей брал в руки попеременно то вилы, которыми укладывал в гряду навоз, то снова лопату. Он чувствовал обнаженным до пояса телом, как по-утреннему бережно обливает его солнце своим теплым душем; выпрямившись и повернувшись лицом к ветерку, улавливал медовый запах одуванчиков, видел перелетающих с цветка на цветок тружениц пчел и порхающих беззаботно мотыльков; слух его ублажали непрерывным ликующим щебетом ласточки, только что вернувшиеся в родные края. Разве не счастье видеть и ощущать все это? Да, отвечал сам себе Сергей, хорошо, когда есть возможность приехать в деревню и насладиться ее благами. Но многие такой возможности не имеют. Значит ли это, что они не счастливы? Нет, конечно. Более того, известно, что переживающий несчастье человек слеп и глух к красотам природы, они не уменьшают несчастья, скорее наоборот — подчеркивают его, постоянно напоминают о нем. Стало быть, красота природы — это дар счастливому человеку, но сама по себе счастливым она его сделать не может. Однажды — это было вскоре после смерти матери — он бродил в одиночестве за деревней в разгар бабьего лета. Мать занимала и мысли его и чувства, и хотя он сознавал, что смерть была для нее единственной возможностью избавиться от страданий, примирить себя с нею не мог. Нельзя сказать, что он не замечал чистого, по-осеннему глубокого неба, простора вокруг, плывущих мимо серебристых нитей паутины, но вдруг поймал себя на мысли о том, что смотрит на все это как бы глазами матери. «Слава богу, она имела все это в избытке», — произнес он вслух и несколько даже утешился собственными словами. Теперь получалось, что утешение было ложным.