Матс Страндберг - Последняя комета

Вылезая из автомобиля, я накидываю на голову капюшон, чтобы защититься от ветра.

– Извини, что испугала, – говорит Люсинда.

В ее солнечных очках отражается мой собственный силуэт на фоне неба. Мне хочется обнять ее, но она должна сделать первый шаг. Не делает.

– Спасибо, что рассказала все Марии, – говорю я.

– Тебе незачем благодарить меня. Так сделал бы каждый.

– Нет, вовсе нет.

Она улыбается. Но что-то в ее лице мне не нравится.

– Все нормально? – спрашиваю я.

– Не знаю. Как-то смешно верить, что мы сможем это сделать. Даже если мы найдем убийцу, почему он должен будет признаться?

Я подавляю желание попытаться ее переубедить. Мне не хочется, чтобы Люсинда участвовала вопреки своей воле.

Для меня лучше, если к ней вернется желание.

– Я не знаю, смешно ли это, – говорю я. – Знаю только, что должен попробовать. А убийца, может, и захочет признаться.

Люсинда смахивает локон парика со своего лица. Ее явно одолевают сомнения. Но она меня слушает.

– Если верить Стине, те, кто приходят сейчас в церковь, жаждут выговориться, – продолжаю я. – По ее словам люди знают, что скоро умрут, и хотят рассказать свои тайны.

– У меня никогда не возникало такого желания. Я не рвалась ни с кем разговаривать, – возражает Люсинда.

Я не знаю, как мне ответить. Она тоже долго молчит.

– Будем надеяться, что тот, кого мы ищем, не похож на меня, – говорит она погодя и смотрит на горы цветов и посланий. – Ты взял что-нибудь с собой?

– Я даже не подумал об этом. А надо было?

Она решительно качает головой:

– Тильда пролежала здесь мертвой несколько дней. Это последнее место, где я хотела бы возложить цветы.

Я отслеживаю ее взгляд. Думаю о том, каким холодным и мокрым, вероятно, был асфальт той ночью. Люсинда права.

– Хорошо, – вздыхает она. – Итак, за дело.

Мы бок о бок идем через парковку. Я поднимаю один из листков. Текст на нем уже невозможно прочитать. Дождь размыл чернила, превратил их в пятно цвета грозового неба, а потом оно высохло снова. Я отпускаю бумажку, и ветер подхватывает ее. Мы идем дальше. Осколки стекла блестят в солнечных лучах, вокруг валяются пустые бутылки. Окурки повсюду, как будто здесь проходил какой-то праздник. Листья засохших букетов тихо шелестят на ветру.

Люсинда снимает солнечные очки. Вокруг глаз у нее темные круги, напоминающие синяки. Мы разглядываем мягкие игрушки, лежащие среди цветов. Некоторые из них завалились набок, словно пьяные. Их безжизненные глаза таращатся на нас. Два маленьких лохматых медвежонка держат перед собой по подушечке в форме сердечка с надписями, как бы сделанными от руки: «Нам не хватает тебя» и «Ты лучшая». Я опускаюсь на корточки. Смотрю на них вблизи.

– Таких продавали в больнице, – говорит Люсинда с непроницаемой миной. – Я таких получила пять штук, когда там лежала.

Я фотографирую медвежат на телефон. Люсинда поднимает один из букетов. Извлекает карточку, примотанную лентой к стеблям. Листья настолько высохли, что просто рассыпаются в прах.

– От Элин и Аманды, – говорит она. – «Мы любим тебя. Покойся с миром».

Она кладет цветы назад, не фотографируя их. Берет белого тряпичного кролика, местами посеревшего от грязи и высохших капель дождя. Щелкает ее телефон. Я поднимаю поминальную свечу, которая удерживает на месте листок бумаги в клетку. Почерк явно принадлежит старому человеку, пытавшему писать дрожащей рукой как можно красивее:

«Как не пытайся спрятать в могилу тело бабочки, все равно ее головокружительный полет останется в памяти навсегда!»

Записка подписана кем-то по имени Джилл. Я смотрю на Люсинду, читающую через мое плечо. Она снова надела солнечные очки. Сдвинула их на нос.

– Какая белиберда, – говорит она и фотографирует.

Есть еще несколько стихотворений. Тексты песен. Коллаж с фотографиями Тильды.

– Взгляни-ка, – говорит Люсинда и протягивает мне бумагу, засунутую в пластиковую оболочку.

Я сразу узнаю текст, напечатанный шрифтом, который можно назвать рукописным. Передо мной начало стихотворения, которое в начале лета было везде. Лорд Байрон, принадлежал к одним из самых любимых поэтов Эммы, когда она была нашего возраста.

– Тот, кто его оставил, наверняка даже не знал, кем была Тильда, – говорит Люсинда.

Я машинально фотографирую записку, но думаю, что она права. Стихотворение не имеет никакого отношения к Тильде. Оно касается нас всех. Это попытка возвести нашу смерть в ранг чего-то романтического и прекрасного.

Я нахожу несколько посланий от старых одноклассников Тильды, с которыми мне никогда не приходилось встречаться, и от учителя, написавшего «нет дыма без огня». Под букетом с неровно оборванными стеблями блестит металл. Кто-то нарвал шалфей и кентрантусы где-то на клумбе. Лиловые и розовые цветы стали коричневыми и поблекли. Под ними лежит кучка медалей с лентами разных цветов.

– Клуб получал их за победу в эстафетах, в которой Тильда тоже участвовала, – говорит Люсинда и протягивает награды мне.

Металл холодный. Я вижу имена, пытаюсь вспомнить, смотрел ли я эти соревнования, но все бассейны для меня одинаковы.

Только в эстафете пловцы выступают вместе, как настоящая команда, и я как наяву вижу перед собой Тильду. Как ее тело продавливает воду, а открытый рот хватает воздух, прежде чем лицо снова исчезает под поверхностью.

– Никакой записки, – говорю я.

– В ней нет необходимости. Они были у Томми. Но он абсолютно правильно отдает их Тильде. Именно благодаря ей мы одержали столько побед.

Я возвращаю медали на асфальт. Они еле слышно звенят, касаясь друг друга.

– Тебе нравилось? – спрашиваю я.

– Что?

– Плавать.

Она молчит несколько секунд.

– Я любила это больше всего на свете.

Она поднимается.

– Могу я спросить насчет твоей болезни? – интересуюсь я.

– Конечно.

Я иду вслед за ней к сетчатому ограждению. Сейчас мне видно, что оно украшено бумажными цветами. Я принял их за мусор. Они прикреплены проволокой, но уже сильно пострадали от дождя и ветра.

– Ты привыкла к мысли, что должна умереть? – спрашиваю я.

– Да.

Люсинда снимает один светло-желтый бумажный цветок, фотографирует его и прикрепляет обратно к ограде.