Шубханги Сваруп - Широты тягот

— Семьдесят пятый.

— Сколько ему лет?

— Двадцать три.

— Двадцать три, — повторяет она, словно утверждая реальность этого человека и своего сына. — Ему надо поскорей выйти из тюрьмы и закончить учебу. Его отец был рыбаком, а мать — служанка. Но девушки нынче разборчивые. Им подавай образованных. В следующем году моя Деви тоже кончит учиться. Я постоянно говорю ее отцу, чтобы после этого выдал ее замуж. Она трудный ребенок. С ней нужна осторожность.

Сидя на камне, Мэри выпрямляется, будто внезапно что-то вспомнила. Тапа хочет сказать ей, что расплатился с мукомолом, но она перебивает его:

— Так как тебя зовут?

— Шаран Тапа.

— А его?

— Платон.

— Это не буддийское имя.

— Он называет себя Платоном.

— Моего сына не могут так звать.

— Имя странное, но ему нравится. Он сам его выбрал.

— Что оно значит?

— Это имя одного из отцов философии.

— Что такое философия?

— Это искусство думать. Думать и ничего не делать.

— Прямо как его отец.

Когда она видела сына в последний раз, ему было всего восемь месяцев от роду. Каждый новый день, надеялась она, может вернуть его обратно. Каждый новый час — принести весточку о нем. Если бы она знала, что это займет так много времени, она уже давным-давно отказалась бы от жизни. Но разве могла она умереть, так больше его и не увидев?

Тапа озирается по сторонам. Он хочет утешить Мэри, но не знает как. И тут он замечает ее — стоногую тварь, больше любой другой, какую он видел. Это его первая встреча с андаманской многоножкой. Он вскрикивает.

Мэри набрасывается на многоножку с тапкой. Она атакует ее с такой лютой яростью, что Тапа теряется. Она не останавливается, даже полностью размозжив туловище многоножки о камень, даже когда все похожие на клешни ноги перестают шевелиться. Тапа не понимает, кто здесь агрессор, а кто жертва.

Ей так отчаянно хочется поверить нежданному визитеру, что это вызывает противоположный эффект. Теперь ее захлестывает мучительное недоверие.

— Ты обманщик… Тебя подослали мои братья, чтобы вернуть меня в деревню. Они хотят наказать меня за то, что я сбежала с его отцом, — говорит она.

Спустя четыре дня Мэри отправляется в Рангун вместе с Тапой.

* * *

Мэри покидает Андаманские острова на небольшой лодке — динги . Слезы, древние, как жизнь, и юные, как дождь, влекут динги к дельте Иравади — туда, где река держится за море девятью пальцами так крепко, что в этом месте взбухли песчаные дюны. Двадцать два года тому назад Мэри оставила своего восьмимесячного младенца на подобной дюне во времени.

У их лодки есть мотор, а кроме нее и Тапы в ней еще трое перевозчиков — роскошь для морского путешествия, которое редко занимает больше восьми часов.

Воды между Андаманами и Бирмой контролируют мокены, или морские цыгане. Обычно перевозчиков на этот маршрут выбирают за их эмоциональную неуязвимость. Моряцкая песня воспевает тех, кто способен преодолеть этот путь, — непроницаемых, как глина, плавучих, как смола, выносливых, как золото. Ибо один день, необходимый для пересечения разлома, в этих капризных водах легко может обернуться целой жизнью. Никто, даже циклонные облака и глубоководные потоки, не может противиться его могучему притяжению. Всегда есть опасность соскользнуть в гигантскую расселину. Разлом связывает Бирму с островами, словно плачущий глаз — с оброненными им слезами. Не всю боль и уж точно не все тяготы способен смыть Индийский океан!

Некогда гордый материк в своем праве, теперь Бирма зажата между Индией и Азией. Индия тащила ее за собой на север, Азия, наперекор, толкала на восток. И от лица, погребенного под каменной россыпью, остался один плачущий глаз. Орлиные черты Бирмы перекорежило в непреодолимые пики и ущелья. Щеки покрылись оспинами мокрых джунглей и сухих пустынь. В волнистых плоскогорьях и тропических островах сквозит отчаяние — память о былой красоте. Всю ее, от краев до сердца, исчертили разломы, самый большой — в форме огромной Иравади вдоль хребта страны, соединяющего острова внизу с Гималаями наверху. Под таким давлением Бирма никогда не слилась бы со стиснувшими ее массами. Она могла только крошиться.

Корпус динги, напротив, выдолблен из цельного ствола. Уж он-то не развалится на куски, даже если это произойдет с тем, что его окружает. И не утонет — плавнику это не грозит. Даже если его закрутит в коловороте, как перышко, рано или поздно море устанет и выкинет его на берег.

Годы спустя эта лодка будет валяться на отмели, уже никому не нужная. Ей будут составлять компанию перекрученные древесные корни, покинутые раковины и угри, запутавшиеся в пластиковых сетях. Во время отлива бедные поселяне подойдут к ней, отрубят что смогут и заберут на дрова. Ее забытые кости унесет в океан. Никто, кроме любопытной собаки, не заметит очертаний на коре. Тех дырок, узлов, линий и треугольников, в которых Мэри годы тому назад мерещились горы, реки и водяные воронки.

Плененные в динги, слезы Мэри возвращают ее обратно в детство, к тем дням, когда она, заходясь истерическим плачем, колотилась головой оземь и норовила ударить каждого, кто к ней приближался. Никто не понимал силы ее страданий и тем более глубины ее обиды — обиды за то, что ее предали. Ею овладели духи голода, говорила мать девочки между попытками накормить ее. С тех пор как Мэри была ребенком, прошло несколько десятилетий. Она перестала им быть в тот день, когда смирилась с голодом.

Захлестываемая в динги паникой, она успокаивает себя выдумками, как когда-то поступала ее бабушка. Слабо различимый на дереве треугольник — это гора или тростниковая крыша? Не рыбацкий ли это навес вроде тех, под которыми прячут на берегу лодки? А круги — водовороты, солнце или луна? Может ли быть больше одной луны или солнца? Может ли быть больше одного любимого?

Вымоченная в соленой воде древесина так мягка, что на ней можно рисовать ногтями. Мэри выцарапывает условную лодку, изогнутую, как ее ноготь, а под ней — условное море. Потом рисует кружок с ногами по периметру и расчерчивает его на лоскуты, как черепаший панцирь. Добавляет голову и две щелочки вместо глаз. Она помнит эти печальные глаза с того случая, когда сварила черепаховый суп на целую неделю. С тех пор, кажется, прошла вечность. Она нарекает свое создание Скорбящей Черепахой.

А линии могут быть чем угодно. Змеями, деревьями, струями тропического ливня или призраками без тела. Это мятущиеся духи в поисках умиротворения.

Хотя ветер сразу растреплет ей волосы, Мэри не боится снять заколку, чтобы завершить свою работу. Она пририсовывает к линиям руки, ноги и лица. Теперь на картине есть люди. Мужчина, женщина и ребенок слепо глядят с борта лодки на тех, кто в ней сидит. А может, это три дерева? Или три птицы? Ей кажется, что она узнаёт их, но сомнения остаются. Реальность редко склоняется перед фантазией.