Шубханги Сваруп - Широты тягот

И действительно, море лиц выливалось на мостовую перед тюремными воротами. В одном месте, подхваченная приливной волной, была Мэри, которая держала за руку сына. Сам Тапа находился за пределами кадра — он стоял где-то поодаль и смотрел на них, утирая слезы.

Он хранил фотографию под одеждой, чтобы разгладить складки. Но это не помогло, и под грузом времени газетная бумага постепенно распадалась по сгибам. Меньше чем через три года Тапе пришлось склеить ее крест-накрест двумя длинными кусками скотча. Деградация происходила несимметрично. Требовалось принять экстренные меры по спасению фотографии, и Тапа вставил ее в тиковую рамку, под стекло. Для пойманного мгновения получился герметичный гробик.

Поскольку Тапа не имел постоянного жилья, а значит, стены или стола, куда можно было бы повесить или поставить фотографию, она лежала у него в чемодане. С годами что-то терялось, что-то забывалось при очередном переезде. Чемоданы тоже были разными. Его маршруты, так же как и валюты, с которыми он имел дело, менялись в таком темпе, что он едва за ними поспевал. Но рамка оставалась при нем.

Выйдя из заключения, Платон присоединился к вооруженным мятежникам на индо-бирманской границе. Живя с ними, он поставлял Тапе опиум-сырец с Восточных Гималаев. Вместе они обеспечивали связь между традиционной культурой выращивания опиума и широким интернациональным сообществом его потребителей.

Несмотря на их регулярные встречи, Тапа никогда не говорил Платону о своей газетной вырезке. В ней не было ничего выдающегося — скучный черно-белый снимок в век цветных фотографий, на котором запечатлены по большей части незнакомые люди в знакомый момент.

Он часто гадал, почему ему так боязно с ней расстаться. Эмоции, считал он, — это всего лишь косметика. Они не имеют ценности перед лицом коммерческой трансакции, которую принято называть жизнью. Впрочем, у него самого тоже не хватало сил на то, чтобы стереть косметику. Это ведь он уговорил Платона восстановить связь с матерью, когда его друг разуверился в себе. Это он провел две недели на островах в поисках Мэри.

“Не каждому в этой жизни дается шанс начать заново”, — сказал Тапа Мэри, когда она расклеилась накануне освобождения сына. Это был не совет и не мудрое изречение. Он поделился с ней мыслью о своей собственной судьбе.

После шести лет теневого существования — торговли опиумом за ширмой войны против хунты — Платон решил с ним покончить. Проявив редкое единодушие, мятежники из разных этнических группировок — карены, араканцы, качины и бирманцы — задумали совместную атаку с моря. Платон собирался принять участие в этой коллективной операции на острове Ландфолл, самом северном в Андаманском море перед бирманской территорией.

В качестве прощального жеста Тапа захотел подарить своему другу ту фотографию. Она проделала с ним весь путь из Рангуна до деревенской хижины на высокой окраине долины Намдапха. В этой продолговатой постройке обитал вождь мишми, владелец самых обширных посадок опиумного мака, она была единственной на все селение, состоящее из четырех апельсиновых садов, двенадцати маковых полей и обгорелой рощи.

Друзья сидели у очага. С покатой соломенной крыши, как сталактиты в пещере, свисала сажа. Стены украшала коллекция черепов. С одной стороны были те, кому здесь поклонялись, — боги. С другой — те, на кого охотились.

— Они как хунта и революционеры, — заметил Платон, указывая на них. — Никакой разницы.

Может быть, Платон и оставил позади дни идеализма и бедности, однако привычка к философствованию присосалась к нему, точно клещ. Он постукивал пальцами в такт с наручными часами Тапы, их оглушительным тиканьем в предвечерней тишине. У часов были три дополнительных циферблата, показывающих время в Нью-Йорке, Париже и Токио.

Иногда Платон брал у Тапы часы и подносил к самому уху. Словно раковина, хранящая в себе звуки моря, часы стрекотали сбивчивым разноголосьем времени.

— Если бы можно было пронести в тюремную одиночку что-нибудь одно, я взял бы с собой часы, — сказал он. — Нет ничего страшнее длинного и притом сплошного временно́го интервала.

Тапа снял часы.

— Возьми, — сказал он. Расстаться с часами тайваньского производства было почему-то проще, чем с потрепанной фотографией. — Бери, бери, — повторил он. — Женщины это обожают. На свете мало дорогих мужских украшений.

Трубка с опиумом была готова. После нескольких молчаливых затяжек по кругу вождь оставил их вдвоем. Как хозяину, ему полагалось собственноручно зарезать буйвола для трапезы.

Боль, которую Платон носил в себе, немного утихла. Тиски мигрени постепенно разжимались. Жевать пищу левой стороной рта снова стало возможно. Кости успокоились, даже треснувшие и сломанные. Опиум был единственным известным Платону лекарством, которое помогало от пульсирующей боли в паху. Под его влиянием гнет времени ослабевал. Настоящее словно скользило. Или у самого Платона отрастали крылья, как у москитов в его одиночной камере.

— Я могу простить им все, — сказал он, в одну секунду сокрушая годы тишины. — Выбитые зубы, смещенные кости, внутренние кровоизлияния. Но не это.

Платон не был уверен, что их пути когда-нибудь вновь пересекутся. Подстегнутый головокружительной легкостью, он продолжал:

— Они отняли мое достоинство… Я никогда не смогу быть близок с женщиной. Я никогда не почувствую, каково это.

Тапа поразмыслил, глядя, как дым, исходящий из его ноздрей, смешивается с дымом изо рта. Три отдельные струи сливались наверху в одну.

Знай он утешительное слово или целительное средство, он бы им поделился. Но ему нечего было предложить, кроме лжи. Разговоры Тапы о борделях и любовницах, легковесные шутки о прекрасной половине, даже его пристрастие к броским финтифлюшкам и одежде — все это было лишь отвлекающими маневрами.

Ночная тьма проникла в комнату преждевременно. Черная копоть, оседавшая на стенах в течение поколений, исчезла в более густой черноте. Если Тапа держал глаза открытыми достаточно долго, он начинал видеть, как в дыму расплетаются фиолетовые и темно-бордовые вихорьки.

— Ты видишь это? — спросил он Платона. — Цвета видишь?

— Да.

Тапе стало спокойнее. Ответ друга превратил иллюзию в реальность.

— А их тоже видишь?

Аммониты и наутилусы, плывущие вместе с дымом, спасаясь от огня. Морские звезды и лилии, копошащиеся в разбитых углах хижины, словно вся суша — океанское дно.

— Да, — ответил Платон. — Их я тоже вижу.

Тапу разобрал смех. Платон присоединился к нему. Новорожденные, впервые открывшие глаза и заметившие то, что не дано увидеть людям, двое друзей упивались магией, скрытой в обыденном.