Шубханги Сваруп - Широты тягот

Апо уже не помнит ни имен своих родителей, ни того, сколько у него было сестер и братьев. Лица их в его памяти созданы заново. Как иначе его мать могла бы походить на его правнучку? Тем не менее он отчетливо помнит руку матери, вращающую молитвенную мельницу, когда она, бормоча молитвы, сидела на камне в снежной пустыне, а вокруг паслись овцы и яки. Талый снег на лугу, а также морщины на ее руках и перепады ее голоса — все это реальные детали.

После вторжения китайцев — единственной войны, в которой Апо участвовал за весь свой век, — он намеренно старался достичь амнезии. Свобода жить, даже свобода умереть зависела от способности забыть. Но теперь, когда забывчивость стала развиваться у Апо натуральным порядком, она его огорчает. Тогда амнезия была сознательным актом надежды. Теперь это признак разрушающейся жизни. Плоть слезает, как омертвелая кожа. Кости ломаются под тяжестью души. Глаза моргают во тьме, стараясь нащупать образ, чтобы за него зацепиться.

Вдовец, Апо свыкся с одиночеством в пустой комнате. Когда он сидит, будто приросший к стулу — больше здесь мебели нет, — один за другим приходят звуки войны. Ничто не может воспрепятствовать шуму или помешать зрелищам разворачиваться на голых глиняных стенах. Ни его оглохшее ухо, ни обманчивый туман катаракты.

Апо смотрит, как танки с ревом лезут на крутизну, как взрываются поблизости снаряды, стреляют пушки “Бофорс”, воют сирены, реют чудовищными пчелами вертолеты. Смотрит, как пламя пожирает целые гарнизоны. Отделавшись от утренних хлопот, Апо сидит без движения и созерцает свой внутренний театр боевых действий. Он старается различить взрыв газового баллона в треске пальбы, когда огонь разбегается по лагерю. С отстраненностью и тем близким, интимным знанием, какое дает только огромная временна́я дистанция, Апо находит аналогии между звуками войны и вульгарной броскостью фейерверков.

Этим утром звуки не желают стихать. Когда они нарастают, Апо поднимается и выходит из комнаты. Шумные воспоминания могут повредить его хорошее ухо, а он не хочет им рисковать.

Но все становится только хуже. Блицкриг, осознает он, разыгрывается в настоящем. Апо выслеживает его до своих собственных полей. Он стоит на краю желтого моря гречихи в цвету. От изумления рот у него открывается сам собой: его драгоценный урожай пожирает какая-то гигантская машина.

— Что это за чудовище? — вопит он.

— Апо, это машина, которая жнет и молотит одновременно. Торговец из Кашмира — ты его знаешь, он приехал три дня назад, — сдал ее нам в аренду на этот сезон.

— Она мне не нравится. Остановите ее сейчас же.

— Но она работает за десятерых, Апо! И мы за нее уже заплатили.

— Только чудовища могут работать за десятерых. Как вы, моя собственная плоть и кровь, осмеливаетесь губить нашу деревню? Скажите этому сыну вояки, чтобы убирался отсюда со своей артиллерией. Мы здесь народ мирный. Нам войны не надо!

Нет войне! Нет войне! Апо стоит и возмущается. Его внуки выказывают дряхлому старцу предельное уважение. Они оставляют его одного.

Наконец Апо устает и отправляется в трудный обратный путь. Дорога идет то в гору, то под гору — настоящая пытка для коленей. Да и тропинки нормальной нет. Вместо улиц все дома, сады, поля и места сбора объединяет сложная сеть каналов. Летом приходится брести по студеной талой воде. Сейчас июль, позднее утро, и ручей бежит в полную силу.

С помощью трости Апо кое-как справляется с напором ледяного потока. Жаркий солнечный свет, который пробивается сквозь низкий листвяной полог, — здесь растут абрикосы, фундук, миндаль — резко контрастирует с холодными струями, журчащими у его ног. Бурление бегущей воды отражается в мыслях старика. Они тоже вихрятся и бурлят, проклиная все правительства мира, технику и сладкоголосого кашмирца, — кто, как не они, повинен в его теперешних страданиях? Та зверюга в полях — вовсе не долгожданный спаситель, а предвестник вражеского вторжения.

— Дальше что? — бормочет Апо. — Веяльная машина?

Веяние — одна из самых изящных процедур, которые приходится выполнять людям. Точнее, женщинам. Они подбрасывают золотистые зерна высоко в воздух и свистят, призывая на помощь ветер. Даже солнце отклоняется от своего пути, чтобы озарить их. Его жена, давно умершая, была лучшей свистуньей, какую только знала их деревня. Ветер, шутили подруги, ведет себя как ее поклонник.

Задумавшись, Апо останавливается, чтобы сорвать по дороге абрикос. И немедленно выплевывает пыльный плод. Все это проклятое чудище — плюется пылью на целые мили вокруг, загрязняет и души, и фрукты! Ну довольно! Как патриарх деревни, он обязан предпринять решительные действия. Он пойдет к кашмирцу, велит ему забирать свое чудище и отправляться с ним восвояси. Чего ради самому Апо и его потомству терпеть эти надругательства?

Он тащится дальше, опираясь на палку, и от его потного лба идет пар. Время от времени он останавливается, бормоча под нос проклятия. Он снимает свой головной убор, украшенный старыми монетами и розовыми гвозди́ками. По морщинам, избороздившим его лицо, стекают капли пота. Оно блестит, словно сбрызнутое дождем.

Дом кашмирца стоит далеко, на самой высокой окраине деревни. По традиции пришлым негоже жить среди местных. Последним исключением из правила был Апо, но никто этого уже не помнит, и тем более он сам.

К концу пути Апо превращается в красномордого бабуина с пеной на щелястых зубах. Усталый и разъяренный, он шагает прямиком в гостиную чужестранца и ошеломленно замирает, обнаружив там вместо бессовестного юнца пожилую кашмирку. Она стоит у окна неподвижно, как на картине. Его тяжелое хриплое дыхание не отвлекает ее.

— Мне надо поговорить с вашим сыном, — объявляет Апо на ломаном хиндустани, языке, выученном несколько жизней тому назад.

Женщина говорит так тихо, что ветерок мог бы подхватить ее слова и развеять их среди снежных пиков Гиндукуша. Апо не хочется выдавать ей свою частичную глухоту. Не может он и командовать ею как ребенком, требуя подойти ближе и говорить громче. Хотя волосы ее покрыты розовым платком в цветочек, а тело спрятано под свободным пурпурным кафтаном и пижамой, Апо видит на ее лице отпечаток прожитых лет.

Она чувствует его замешательство и указывает на стул в углу. Только совершив к стулу неторопливое путешествие, Апо обнаруживает, что это скелет. Вместо сиденья и спинки зияют дыры. Но остаться стоять было бы грубостью, а Апо не хочет грубить женщине. Так что вариант один — бесстрашно принять ее предложение и рухнуть на ковер.

С тех пор как колени перестали его слушаться, Апо не способен ни сесть, ни встать с пола без посторонней помощи. Будь хозяйка моложе — скажем, в возрасте его дочери или внучки, — он попросил бы ее помочь. Но по морщинам и сутулой спине видно, что она его ровесница. А воспитанный старик не позволит себе опереться на руку старухи, да еще незнакомой.