Алиса Ханцис - Аквариум

— Я про метроманьяка почти доделала, — объяснила Тина, когда он подошел взглянуть на ее вернисаж. — Но музыку я хочу к другим: про руки, и еще мне очень понравился рассказ, который на домашней страничке выложен. Про тромбон. Он крошечный, но его можно шикарно визуализировать.

Она показала эскизы: нарисованную быстрыми карандашными штрихами фигуру девушки с длинным и тощим, как она сама, чехлом, а фоном — текучие линии метро, полусонной равнодушной толпы в вагоне. Там стиль письма такой, пояснила она: слова льются, монотонно, без точек — поток сознания, и хочется это передать. С техникой Тина еще не определилась, зато для другого рассказа у нее уже были готовы и декорации, и раскадровка. Тео подносил к глазам то одну распечатку, то другую, и внимательно рассматривал детали. Две пластилиновые руки лепили друг друга — она видела эти движения, ласкающие, неопытные, но с каждой секундой обретающие уверенность. Алая капля срывалась с пера на бумагу и расползалась безобразной кляксой. Героиня шагала вдоль парковой ограды, и чугунные прутья под ее пальцами дрожали, как струны арфы, и вспыхивали алым во мраке.

— Здорово, — сказал Тео. — Я ума не приложу, зачем ты тратишь время на эту дурацкую компьютерную графику.

— Потому что за нее платят.

Она не любила, когда брат, спустившись со своих богемных высот, начинал учить ее жизни. Музыкантам проще, говорила она. Им реже приходится идти на компромиссы.

— А это что? — Тео взял фотографию аквариума.

— А, это мои рыбки. Я давно хотела тебе показать. Помнишь, папа делал всякие штуки, чтобы рыбкам было веселей? Ну, обломки кораблей и всё такое. Это целое искусство, называется акваскейп. Можно создавать целые миры под водой. Я этим занималась, пока не было Нины. Просто чтобы не свихнуться.

— А чего они такие бледные? Не кормишь, что ли?

— Они слепые. Это мексиканские тетры, живут в пещерах. Им зрение ни к чему.

Тео помолчал.

— А чего кошку не заведешь или собаку? С ними хоть поговорить можно.

— Не хочу теплокровных, — сказала Тина и взяла с пола рюкзак: уйти сейчас было бы очень кстати.

— Жалко. А то я хотел тебя попросить, чтобы ты Арлет к себе взяла, если что. У нее же больше нет никого. Мику она не нужна. Не в приют же обратно.

— Иди ты знаешь куда с твоими шуточками, — сказала Тина устало. — Я с тобой по-хорошему, а ты издеваешься.

Она вскинула рюкзак на плечо, обвела комнату взглядом и внезапно поняла, что тут было не так: в квартире не пахло женщинами. Мужчинами, впрочем, тоже. Пахло собакой, и то самую малость.

— Так, значит, — сказал Тео, подавая ей куртку, — у тебя дома аквариум со слепыми рыбками? И ты говоришь, что ты нормальная?

Войдя в свою студию, Тина бросила куртку на диван и рухнула рядом. Ей хотелось лечь и заснуть — и одновременно хотелось сделать что-то отчаянное и злое. Она сосчитала до десяти, как учил Тео, когда нужно успокоиться перед выходом на сцену. Это не помогло. Тина пересела на стул перед аквариумом и попыталась медитировать. Перед глазами колыхались водоросли, высаженные террасами. На заднем плане белели гладкие бока гранитных валунов. В центре композиции возвышалась голова Будды, и рыбки целовали его в закрытые веки.

Она вернулась на диван и открыла ноутбук. Ей хотелось поговорить хоть с одной живой душой, и она решила все-таки написать Нине. В конце концов, они никогда друг друга не увидят: даже если Нина ей ответит, она сможет притвориться, будто ничего не получала. Но, скорее всего, ответа не будет — а значит, можно быть предельно честной. Тине стало легко от этой мысли. Она открыла почтовую программу, вбила адрес и стала писать — быстро и начисто, ничего не перечитывая и не добавляя. Поток сознания. Она писала, что в жизни у нее нет почти ничего, что можно по-настоящему любить. Она любит брата и любит рассказы, когда-то принесенные ей прибоем, как чье-то послание в бутылке. Она была уверена, что Нина так и отправляла их по кабелю куда-то в неизвестность: ей не нужна была слава, ей просто хотелось, чтобы кто-то однажды нашел их и полюбил. Эти рассказы ловят меня над пропастью, писала Тина. Вы знаете, есть такая штука — линейная перспектива. Чтобы наглядней объяснить ее студентам, рисуют сетку, сходящую на нет в дальней точке рисунка. Вот этой сеткой меня и ловят ваши рассказы, когда хочется слететь с моста вместе с мотоциклом. Она натягивается, и я лежу, как в гамаке, и смотрю в бескрайнее небо с крошечным солнцем посередине.

Тина отправила письмо и встала с дивана, чтобы сделать кофе. Тяжесть внизу всё не отпускала. Она так измучилась, что, казалось, стоит избавиться от этого камня — и она взлетит к потолку, как воздушный шар. Ей просто надо было вспомнить. Или, на худой конец, попытаться выбить клин клином.

Она достала с полки фильм, который одолжил ей Мик. Название было громоздким, из тех, что невозможно упомянуть между делом в разговоре — пришлось бы придумывать короткое прозвище вместо полного имени. Ей подумалось, что это неспроста. Тина зарядила плеер и устроилась на диване, завернувшись в одеяло. Она чувствовала, что нарывается, что нарочно идет куда-то вонючим переулком, где не горит фонарь. Секундой позже она увидела этот переулок, где эхом отдавался собачий лай. Картинка шла под титры. Собаки, чавкая, рвали мясо с костей — так близко, что она могла протянуть руку и тронуть тугой белый бок с черным крапом. Потом Тину потянуло куда-то вверх, и она услышала музыку. Струнные мерно накачивали сцену тревогой, как кровью. Пульс у них был, как у спортсмена: около шестидесяти. Тина одним глотком допила кофе и приготовилась бояться.

Спустя два часа и три минуты она обнаружила себя лежащей на боку, обхватив руками и ногами свернутое валиком одеяло. Ей казалось, что ее разорвали пополам. Одна половина считала, что фильм отвратительный. Другая — что гениальный. Камень не уходил. Тина уснула.

Утро в день сеанса было солнечным, а после полудня поднялся ветер и небо быстро затянуло. Оставалась лишь маленькая прореха прямо над Тининым домом, и оттуда иногда сквозило мягким осенним светом. В эти моменты вокзальный шпиль на другой стороне реки наливался золотом и горел, как маяк, на фоне туч. Тина подумала, что такая же погода была в тот день, когда они впервые встретили Иву. Ей не хотелось ехать на сеанс, но Тео попросил ассистировать. Всего один раз, сказал он, и она согласилась.

Она вошла в Комнату вместе с Ми и встала у второго аварийного рубильника. Мик уже сидел на коляске рядом с первым; тут же находился пульт управления фонограммой. Дверь бесшумно открылась, впустив Иву. Тео шагнул следом. Он был одет как обычно: в черную футболку и черные же джинсы — за исключением того, что на руках у него были белые нитяные перчатки. Тина приподняла брови, но брат не видел ее: он ждал фонограммы, чтобы включиться вместе с ней. Тине показалось, что он очень устал. Работал он, однако же, спокойно и технично. Лицо его было непроницаемым. Ми с камерой следовала за ним приставным шагом, легко и плавно, будто катилась по рельсам. Мик напряженно следил за игроками. Тина блуждала взглядом по Комнате: ей не хотелось смотреть на Иву. Поэтому она пропустила момент, когда ритм сбился. Это было уже после того, как Тео поставил точку, прописанную в сценарии. Тина, дождавшись сигнала, вышла на позицию. Брат и Ива, стоя друг напротив друга, составляли одну ось координат, Тина и Ми — другую. Она накрыла головы играющих двумя полотнами белой ткани и отвернулась, чтобы не видеть, как он ее целует. Вместо этого она слушала музыку — слишком отстраненную и холодную в оркестровой аранжировке — и думала, зачем он взял для игры эту картину, которую сам считал банальной. А в следующую секунду что-то произошло, и Тео рывком сдернул оба полотна. Его глаза изменились. Он проснулся.