Алиса Ханцис - Аквариум

Он сам открыл подвальную дверь. Ключ плясал в пальцах и никак не мог попасть в щель замка. Буль терпеливо ждал, держа в ладонях огонек зажигалки. В подвале было холодно. Руки Буля по-хозяйски нашарили выключатель, заперли дверь изнутри и не спеша размотали шарф на шее у Тео. Он подумал, что на этом шарфе его и повесят.

Больше всего он боялся, что будет больно.

Звякнула пряжка на ремне, вжикнула молния. Прикосновения были не грубыми; он, осмелев, попытался отстраниться. Буль сказал: «Стой смирно, не обижу», и Тео застыл, пойманный, как в западню, в чужой мозолистый кулак. Сначала еще было немного страшно. Потом было странно и стыдно. Было жарко и била дрожь. Было больно, но недолго. Когда всё кончилось, Буль откупорил бутылку, сделал глоток и протянул ему, точно скрепляя уговор.

Глядя в зеркало, Тео спросил себя, было бы лучше, если бы в тот вечер его просто избили. Поди теперь узнай. Как бы то ни было, Буль сдержал слово, и до окончания школы Тео больше никто не трогал. А потом он уже ничего не боялся.

— В какой момент вы поняли, что хотите стать именно режиссером?

— Это случилось очень рано, трудно сказать, когда именно. Я помню только, что кино казалось мне волшебством. В кино всё было возможно: путешествия на машине времени, оборотни, инопланетяне… И знаете, я, пожалуй, могу назвать самое раннее впечатление, которое меня поразило. Это были кадры разбившейся вазы или бутылки, пущенные задом наперед. Если бы можно было взять один-единственный кинотрюк в нашу реальную жизнь, я бы попросил именно этот. Хотя бы на раз.

Серо-голубая «королла» Тины запарковалась на улице перед домом, и Мик пошел открывать дверь, чтобы звонок не разбудил ребенка. Впустив их, он прижал палец к губам и показал рукой в коридор. День был прохладным, но солнечным, и он решил, что лучше посидеть на заднем дворе. Тина сможет там курить, а собака ничего не испачкает. Они расселись на складных деревянных стульях вокруг столика, где стояли банки с пивом и орешки в вазе. Собака обошла их по часовой стрелке, ступая мелко и часто и пригнув голову с неживыми, будто бы стеклянными глазами.

— Она тебя охраняет, что ли?

— Она меня пасет, — ответил Тео с оттенком гордости. — Это же овчарка, только маленькая.

А ты, значит, агнец, подумал Мик, но ничего не сказал. Тина спросила, как там Моль — ей лучше? Он кивнул и сразу сменил тему. Тревога за дочку смешивалась у него с другим неприятным чувством — вернее, не смешивалась, а лежала пластом, как кофейный ликер на дне стопки. Сверху, подобно сливочному слою в коктейле, растекалась мысль о том, что Ми может отказаться от съемки, которую он уже запланировал, хотя никому еще об этом не сказал. Ми, конечно, была профессионалом, но если ребенок болеет, то на странное хобби мужа можно и забить. Значит, всё отложится, а там — мало ли? — Ива уедет куда-нибудь, выйдет замуж или просто раздумает. Хотя в последнем Мик сильно сомневался. Был еще и третий слой — как и положено в Б-52, трипл-сек: Тео мог отказаться сам. Тут Мик был бессилен. Если Тео чего-то не хотел, оставалось смириться. Согнуть его было невозможно.

Мик подумал, что метафора с коктейлем дурацкая, потому что все ингредиенты там сладкие, а его эмоции — наоборот. Но другая почему-то не придумывалась. Он знал только, что этот сеанс нужен ему как воздух. Он уже встал на рельсы и попер, только подбрасывай уголь в топку. Значит, все-таки не воздух, а уголь. Какая разница.

Тина курила и молчала. Собака дремала у ног Тео, который рассказывал очередную идею: сыграть барочную арию в стиле аргентинского танго или клезмерской музыки — а, может, того и другого сразу, с цимбалами и аккордеоном. Мика поражала всеядность брата, у которого в плеере вечно была сборная солянка. Недавно Тео откопал группу, у которой разные темпы, стили и жанры шизофренически чередовались в одной песне, и с восторгом слушал ее у Тины в машине.

Мик был другим. Он любил гармонию и цельность. Именно такую идею — порожденную лишь его авторской индивидуальностью, очищенную от чужого влияния — ему, кажется, удалось придумать.

— Красавец, — сказал Тео, выслушав его.

Он почесывал собаке шею, и губы ее растягивались в конвульсивной улыбке, а глаза были подернуты пеленой.

Во двор вышла Ми. Лицо у нее было усталым. Она кивнула Тео и склонилась к Тине прикурить от ее сигареты. Они постояли так немного, будто передавали файлы через кабель. Мик в сотый раз подумал, спят они друг с другом или нет.

Тина сказала, что они пойдут готовить: Мик зазвал брата к себе с непременным условием, что тот останется на ужин. После больницы он выглядел неважно, хотя прошло уже больше двух недель. Мик взял из вазочки фисташку, вскрыл ее и положил в ладонь зеленоватое ядрышко. Тина и Ми уже ушли, а он всё никак не мог решиться, только сорил скорлупой и жевал, не глядя на брата.

Тео сам выручил его.

— Пишешь, значит?

— Да, — Мику показалось, что он зарделся, как школьница. Он давно не чувствовал такой наполненности жизни и теперь боялся загасить радость неосторожным словом. — Я как раз про это и хотел тебе сказать. Всё так здорово получилось в прошлый раз. Так давно уже не было. И я тебе благодарен, честно. За всё.

Тео слушал, чуть склонив голову и катая в пальцах орех. Лицо его выражало спокойное достоинство, с каким кошка дает себя погладить чужаку. Точно так же он принимал комплименты от критиков и журналистов. Мик почувствовал, что он в плохой компании: с поклонниками Тео вел себя иначе.

— И? — подсказал он, не дождавшись продолжения.

Мик решил пойти ва-банк.

— Сыграешь с ней еще? Без правил. Карт-бланш.

Он сам испугался, что сказал это. Почему-то перед глазами возникла не страница чековой книжки и не зеленое сукно карточного стола, а лошадь. Рыжая лошадь с ногами манекенщицы и маленькая всадница на ней. При взгляде на эту картину Мика начинало тошнить: фон у лошади был заморочный, он то и дело налезал на нее сверху и полускрывал ее. Тео объяснял, что у художника была такая фишка — играть с тем, что скрыто. Каждая вещь на свете — это луковица, потому что когда мы снимаем верхний слой видимого, под ним оказывается еще один, и так до бесконечности. Ты входишь в раж, сдирая покровы, но всегда остаешься в дураках, потому что невозможно увидеть то, что скрыто: на то оно и скрытое.

— Нет, — сказал Тео. — Я не хочу.

Что-то в его интонации заставило Мика расправить плечи и посмотреть на брата в упор. Впервые в жизни он чувствовал себя выше на целую голову.

— Нет, старик, хочешь. Я же вижу, что хочешь.

После ужина разошлись быстро. Мик не задерживал брата: ему казалось, что если тот все-таки решит отказаться, то сейчас единственный шанс сделать это. Потом было бы уже нечестно.