Алиса Ханцис - Аквариум

Тина так и не узнала, что именно сделала девушка: эту запись они ни разу не смотрели. Тео, метнув оба платка в конец Комнаты, порывисто обошел Иву сзади, стиснул ее кисть и свободной — неограниченно свободной — рукой повел с плеча девушки вниз до конца и потом обратно. У Тины зазвенело в ушах. Фонограмма была закольцована, и она потеряла счет времени, будто села в вагон метро и пустилась в бесконечный путь по кольцевой — нет, не по кольцевой: по спирали, потому что круги становились все меньше, дыхание в Комнате — всё громче, и ей казалось, что ритм ускоряется, хотя музыка оставалась все той же: гипнотической, сказочной и нежной. В какой-то момент она, выглянув в окно вагона, мельком заметила Мика. В глазах его читалась мольба. Он просил брата не останавливаться, хотя остановить его было уже невозможно. Тео не играл больше, его глаза будто бы затянулись собачьим третьим веком. Белые перчатки казались Тине хирургическими: руки препарировали тело девушки так искусно, словно были намного старше и опытней, чем он сам.

Что-то инородное проникло в фонограмму — один раз, потом другой. Тина не сразу поняла, что это: в Комнате никогда не звучало слов, произнесенных живым голосом. Сейчас слово было одно, и это слово было «Нет».

Тина вышла из вагона и приблизилась к играющим. Ей почему-то хотелось быть сейчас рядом с ними. Кажется, она собиралась взять Иву за плечи и увести из Комнаты. Тео повернулся к сестре и посмотрел ей в глаза тяжелым долгим взглядом, который ее пьянил. Тина завела руки Ивы за спину и крепко сжала их. Тео кивнул брату, и тот выкрутил фонограмму на максимум.

— Вы как режиссер согласны с тем, что искусство помогает человеку формировать чувство прекрасного?

— Безусловно.

— Но при этом вы считаете, что искусство не должно нести никаких нравственных посылов.

— Знаете, один австралийский художник сто лет назад сказал, что искусство должно быть вне морали: unmoral. Это совсем не то же, что быть аморальным. Просто искусство лежит в совершенно иной плоскости. Оно может трогать и волновать зрителя, может пугать и вызывать отвращение. Вся палитра чувств ему доступна. У художника ведь не бывает плохих красок. А самое прекрасное, что оно может подарить — это возможность получить разрядку после долгого напряжения.

Сидя за компьютером, Тео набивал с черновика последний текст. Он едва разбирал свой ужасный почерк на нотном листе: буквы расплывались, да и вообще было паршиво. Кашель стал сильнее со вчерашнего дня, сердце семенило мелко и часто, как собачьи лапы. Он, конечно, сам был виноват, что не спал уже почти сутки. Но ему казалось, что если он ляжет, то уже не встанет. Придется тогда звонить в скорую, звонить Тине, чтобы взяла собаку. Он не мог вспомнить, куда положил мешок с кормом, и это ужасно раздражало. А еще сильно мерзли руки и он не мог погреть их о стакан, потому что чай давно остыл. Тео потянулся к банке с амфетаминами, встряхнул ее — банка была пуста. Он на всякий случай заглянул внутрь, но слух никогда не подводил его. Идти куда-то не было сил. Он решил, что перебьется и так. Дописал текст, залил его на сайт и открыл почтовую программу. Перечитал — наверное, в сотый раз — письмо от сестры. Монитор светил слишком ярко, и у него заслезились глаза. Сквозь пелену он видел крошечную комнату с кроватью и окном, собаку на полу и виниловые часы на стене. Одна из стрелок показывала на четвертную ноту, но Тео не мог вспомнить, что это означает. Он решил все-таки прилечь ненадолго, а потом позвонить Тине, чтобы привезла таблеток и погуляла с собакой.

Он не стал укрываться одеялом: с него градом лил пот, будто он научился плакать всем телом. Арлет запрыгнула на кровать, и Тео зарылся в ее шерсть израненной рукой. Сознание стало отключаться. Он успел подумать, может ли наплакать целое море слез — и в следущий миг увидел себя плывущим в этом море. Плыть было легко и приятно. Тео нырнул и вскоре обнаружил, что может дышать под водой. Ему понравилось это умение: он мог теперь притвориться бесплотным духом, как всегда мечтал. Тело больше не мучило его. Далеко уплыть ему, впрочем, не удалось: у моря обнаружились границы — четыре стеклянных стены. За ними угадывались очертания комнаты. Слева за стеклом кто-то играл на синтезаторе — Тео не слышал звука, но видел, совсем близко, пластиковый ямаховский задник на стойке, кусочек яркой рубашки и мальчишеское лицо. За дальней стеной тоже кто-то играл, сидя в профиль к нему. Лицо было скрыто длинными волосами, а руки — боковой панелью инструмента, но Тео не нужно было видеть выворотных бело-черных мануалов: по одной только форме легконогого, обрамленного резьбой корпуса, по богатой росписи на внутренней части крышки он понял, что это шикарный клавесин, явно аутентичный. Тео даже стало завидно. Он заметил движение справа и перевел взгляд: там отражалась в полированной глади рояля коротко стриженная голова, и обнаженные руки ласкали клавиши. Все трое должны были играть одну и ту же вещь — иначе и быть не могло, он чувствовал это по их движениям, но не мог вспомнить пьесы с таким составом.

Сквозь толщу воды пробежала легкая волна, и Тео увидел сестру. Она зависла на месте и тоже смотрела на музыкантов. Он хотел окликнуть ее, но получились одни пузыри. Тео протянул руку, чтобы потрогать ее за плечо — рука расплылась, как медуза. Ему стало не по себе. Он изогнулся всем телом и прянул вперед, как делают рыбы: тело у него всё еще было. Несколькими сильными движениями он обогнул Тину и повернулся к ней лицом. Тина была красивая, ее силуэт изящно, по-барочному изгибался на фоне ярко освещенной четвертой стены. Она встретилась с ним взглядом. Сердце Тео — у него всё еще было сердце, где-то в нежной, студенистой глубине — сладко сжалось. Он улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ. Значит, у него всё еще были губы. Он сказал ей, артикулируя тщательно, как для глухого: «Не сердись на меня».

Тина открыла дверь своим ключом и бросила рюкзак в прихожей. Никто не вышел ей навстречу. Гостиная была пуста, и она решила пока не ставить чайник: брат мог еще спать. Крышка рояля была покрыта густо исписанными нотными листами. Была ли среди них музыка для ее мультиков, Тина не знала: разобрать пометки брата было невозможно. Там и сям на листах темнели засохшие пятна крови. Она заглянула в ванную, потом в библиотеку — Тео не было. Дверь спальни была чуть приоткрыта, и Тина, помедлив, вошла. Брат лежал на кровати, повернувшись к ней блестящей от пота спиной. Он дышал тяжело и влажно, но ровно. По монитору плыли рыбки. Тина не знала, какие у брата установки скринсейвера; вероятней всего, он уснул совсем недавно, и лучше было его не будить. Собака, лежавшая на кровати, заметила Тину и шевельнула пушистым хвостом. Рука Тео тонула в шерсти, и Тина подумала, что собака терпит эту тяжесть исключительно из чувства долга. Она осторожно взяла эту шершавую, почему-то ледяную на ощупь руку; погладила и тихонько положила на кровать. К горлу подступили слезы; стало полегче. Ей нестерпимо хотелось сделать что-то, чтобы освободиться от тяжести раз и навсегда. Ноги ослабли, и она села на пол. Силуэт брата темнел на фоне окна, подернутого кисеей ранних сумерек. Был апрель, собиралась гроза. Тина увидела себя лежащей на кровати рядом с Тео, но лишь через несколько долгих секунд поняла, что там, наверху, кто-то нашел вырезанный фрагмент кинопленки, запечатлевшей два года ее жизни. Люстра над ними покачнулась, и плечи Тео заслонили прямоугольник окна. Он навис над сестрой, опираясь на локти. Она видела его ясно, будто в мерцании кинопроектора. Абрис его лица, короткое движение, которым он завел за ухо упавшую прядь. Крупный план: взмах ее ресниц, его родинка совсем близко к ее губам. Оба профиля сливаются, и всё тонет в сумерках. Монтажный переход: наплыв в темноту.