Алиса Ханцис - Аквариум

И как я могла хотя бы на минуту подумать, что все это — действительно хорошо?

Из прихожей раздался какой-то звук, и Ньютон с несвойственной ему прытью выдернул свое лохматое туловище из-под стола.

— Ньютон, прекрати. Это, наверное, на лестнице.

Я все-таки встала, чтобы убедиться, что никого нет, и успокоить собаку.

Распахнув дверь в прихожую, я увидела знакомое лицо — гладко зачесанные назад волосы цвета карамели и очки в форме крыльев бабочки.

— Дурачок, никого тут нет. Я же говорила.

Бросив последний взгляд в зеркало, я закрыла дверь.

Людской поток подхватывает меня на переходе станции «Кингс-Кросс» — просится сравнение «словно щепку», как банально, боже мой, но как точно — словно щепка, худа и невзрачна, и только раздраженного взгляда удостаиваюсь, нечаянно задев кофром дородного господина. Мучительно тянутся липкие, удушливые минуты; покорно терплю, закрываю глаза, считаю в такт сердцу, которое уже давно в висках и усердно долбит шестнадцатыми лучше любого метронома. Наконец — отпустило — толпа рассыпается по платформе. Кто-то, любопытствуя, подошел к самому краю посмотреть в лоб поезду, и поезд, уже приближаясь, рявкнул на смельчака — как я ненавижу этот звук, от него сводит скулы, как от фальшивой игры. Но тяжелый, грязно-металлического цвета поезд, словно влекомый этим надсадным криком, лениво выползает из тоннеля, неся наконец успокоение в виде маленького свободного места для меня. Сердце снисходит почти до четвертей, обнимаю кофр коленями, смыкаю на вершине его кисти — слишком худые, одна до сих пор немеет от ручки футляра — и кладу сверху голову, вознеся хвалу небесам за то, что не играю на кларнете или гобое.

После «Хаммерсмита» поезд выдергивается из-под земли — как всегда, неожиданно — в глаза яркий свет, раздраженно и устало отрываю голову от рук, шея затекла; обхватываю бока кофра ногами поудобнее — никакой эротики, не виолончель, но при этом в одухотворенности его нет сомнений. Какой русский классик писал об этом? — Джулия рассказывала — о господине в футляре, не помню, но с этим господином — обвенчана, обвенчана, без любви — вначале — но какая любовь у подростка в двенадцать лет? Все пришло, через непонимания, обиды, слезы, тяжесть его и — кажущуюся! — неуклюжесть, грубость (дурочка, дурочка, кто еще может быть так шелково-нежен? Твоя вина была в том, не его!), и теперь — гармония? — наверное… надеюсь. Что он — без меня? Что я — без него? Обнимаю черный строгий наряд его — дерево, обитое кожзамом снаружи и бархатом внутри — скрывающий от нескромных взглядов его стройную, сияющую красоту (отчасти результат и моих трудов!); вновь сцепляю руки на верхушке, кладу на них подбородок и ловлю завистливые взгляды товарищей по несчастью — таких же спешащих на работу людей, которым, в отличие от меня, некуда преклонить голову. По несчастью? — нет, нет, как я могла, бедные все эти клерки, продавцы, учителя — кто из них через полчаса будет счастливее меня? Мурашки — уже сейчас, едва я вспомнила об этом — по рукам, голым, худым, обвивающим кофр — стоило только подумать о бёрдовской «Гальярде», которую мы играем.

Уже поезд притормаживает перед моей станцией — распрямляю спину, разминаю затекшую шею, попутно глядя на скользящий за окнами пейзаж — вот только что мелькнула наша улица, хотя самого здания отсюда не видно, вот уже миновали канал, с визгом влетаем на станцию. Ручка кофра привычно ложится в ладонь, Альпертон встречает ветром и солнцем; где усталость? — шагаю по платформе, мысленно напевая «Гальярду», и сердце стремится мне подыграть, но где ему, бедному, одолеть шесть восьмых? Поезд трогается, и кто-то из оставшихся в нем видит напоследок, как идет прочь от метро худая девушка с длинным тромбоновым футляром в руке.

«Привет! Помню-помню, познакомились на «Пилот.ру». Предлагаешь переписку? Поддерживаю!

В Праге? Нет, пока не приходилось. Прекрасна? Поверил бы, но предпочитаю проверять, ибо пристрастен. Пленен, понимаешь ли, Петербургом, привязан почти до помешательства. Приезжай — покажу Петропавловку, памятник Петру Первому, проспекты и площади…

Пока!»

«Привет! Прочитал о прогулке на Петршин. Проникновенно пишешь! Прямо почувствовал, как покачивается в поднебесье подъемник и пахнут пионы в парке; представил, как поклонялись Перуну предки-„паганцы“… Приехать, что ли, погостить? Познакомимся поближе…»

«Получил портрет. Признаться, и не помышлял, что переписываюсь с прелестнейшей представительницей прекрасной половины. Профиль — ну просто Психея с полотен прерафаэлитов! Не преувеличиваю, правда».

«Погода по-прежнему плохая. Пришел с почты; промок. Послал Пастернака, как просила, и положил пару пустячков в подарок. Поужинал и вот пишу письмо. Приятно пообщаться, пусть и посредством проводОв».

«Позволь поблагодарить: получил посылку и уже прочел „Превращение“. Парадоксально, пугающе и… пронзительно. Перехожу к „Процессу“. Потрясающий писатель, и притом, как пишут в предисловии, по-особому, почти паталогически привязанный к Праге. Прекрасно понимаю подобное…»

«В путь! Полон предвкушения, но попутно — не поверишь — переживаю, как подросток. Поразительно: полжизни провел в поисках половины — и вот, пожалуйста, „паутиной“ поймал. Прослышат приятели — пойдут потешаться. Ну и пусть».

«…Переполнен печалью, а память подсовывает порцию за порцией: поезд, пограничники; на пыльном перроне — Психея во плоти: пурпурное платье, походка парящая; пожатие пальцев; пиво „У Пинкаса“, павлины в парке… Проклятье! Превратиться бы в птицу, пролететь над переулками, площадями, пересечь Прибалтику, Польшу… Пожалуйста, приезжай поскорей!»

«Полночь; потрескивает пламя в подсвечнике. Подушки на постели по-прежнему примяты: не притрагивался, чтобы не погубить призрачного присутствия. Поминутно, как полоумный, проверяю почту, но пока — пустота: поезд еще не прибыл в Прагу».

«Не приедешь на праздники? Практика? Понимаю. Но ведь планировали пожениться через полгода…»

«Покинуть Питер? Пожалуйста, не проси! Прозвучит пафосно, но поверь: пересаженный на пражскую почву — не приживусь, погибну — без порталов Претро на проспекте Петроградки; без пасторального Павловска и помпезного Петродворца. Прадед похоронен на Пискаревке… Прости. Пасынком Прага не примет, а по-другому не получится».

«Прячу постыдные покаяния, как параноик, пишу в пустоту — полуписьма, полудневники — в попытках переосмыслить прошлое. Подвиг ли — пуповину порвать? Предательство ли — ради Психеи Петербургом пожертвовать?»

«Продаешь подвенечное платье? Правильно, пусть подружке послужит; портрет-то, потомкам на память, получился превосходно, правда? Почему пишу? Привык, понимаешь. Приди же поскорей! Так просто преодолеть последнюю преграду — переступить порог. Пойдем поужинаем в „Парижском“?»