Алиса Ханцис - Аквариум

— Извольте покинуть класс.

***

Отвернувшись к окну, я смотрела, как по соседним рельсам катятся, не отставая от поезда, два блика — голубые, как глаза мистера Тенсли. Пленительное слово «эмалевый» оказалось в итоге столь же губительным для описания, как нежнейшее пирожное — для балерины. И как балерина смотрит на роковую отметку, стоя на весах, так и я смотрела сейчас на разлинованную бумагу, покрытую корявыми буквами.

Главное отличие меня от балерины — мою ошибку исправить куда легче.

И все-таки, почему всё полезное всегда так невкусно? — думала я, погребая свою претенциозную находку под толстым слоем чернил и вписывая сверху низкокалорийное привычное обозначение цвета. Это всё мое пагубное тяготение к тому, что тонко, дрожаще, изогнуто до манерности. Подцепив на кончик ручки очередной образчик такого рода, я испытываю нечто, похожее на азарт (как напряжены и дрожат руки, сжимающие поводья горячей, готовой к скачке лошади). Я связываю найденные образы своими субъективными ассоциациями, строю метафоры на непонятных читателю цитатах и именах, развешивая их по всему рассказу, как фигуры в «Голконде». Мне кажется: я нашла что-то, но стрелка весов — моих собственных весов — бесстрастна, как и любая стрелка.

***

До конца занятий оставалось полчаса, коридор был пуст. В туалете тоже было тихо, хотя колечки дыма, плывущие по воздуху, говорили о присутствии здесь весьма сложной формы жизни.

Во всем университете лишь одно существо женского пола умело пускать такие колечки. И это было не единственным его достоинством.

Одногруппницу Морин Дину можно было назвать Фридой Кало от литературы. Правда, живописала она страдания не телесные, а душевные. От матери Дина унаследовала шизофрению, и вся ее жизнь состояла из бездонных депрессий, сменявшихся недолгими, но бурными эмоциональными подъемами. Нерадивая фея-крестная, когда-то неловко воткнувшая девочке шпильку прямо в голову (образ, которым Дина чаще всего описывала свою болезнь), загладила вину, наградив ее литературным даром и отчаянным желанием жить. Дина научилась использовать кратковременные подъемы, как серфингист — волну, и, взлетая на ослепительную высоту, описывала то, что видела в бездне.

Писала она потрясающе. Лучшие ее вещи заставляли Морин пристыжено сминать собственные листы.

— Я думала, тебя сегодня нет на занятиях, — сказала Морин.

— А меня и нет, — резонно заметила Дина. Вид у нее и правда был отсутствующий.

Морин умылась холодной водой, слушая, как Дина озвучивает теснившиеся в голове идеи. Она никому их не адресовала, а просто говорила в пространство, словно продолжала пускать колечки дыма.

— Что, если печатать слова в книге разными красками? Или даже отдельные буквы. Сколько всего можно было бы передать! Оттенки настроения, разные значения омонимов… Вот тогда слова, звуки действительно начали бы играть.

— А я бы хотела уметь описывать предметы, не называя их. Как Джейн Остин — лунную ночь, — Морин надела очки.

— Это просто, — улыбнулась Дина и подняла голову.

Странно было видеть это: сумасшедший алмаз, небрежно завернутый в какую-то тряпку, — на полу в туалете.

Обтрепавшиеся джинсы и спутанные черные волосы.

Внезапно Морин показалось, что она видит в этих волосах предмет, воткнувшийся Дине в голову.

Это был терновый шип.

***

Удивительно, какой важной может оказаться одна маленькая и, казалось бы, досадная случайность. Паста в ручке закончилась в самый неподходящий момент, зато на самом дне сумки отыскался замечательный, изгрызенный с одного конца зеленый карандаш, который я была готова расцеловать за идею. Мне показалось, что монолог Дины о литературе сделает образ более конкретным и ясным.

На самом деле, я бы не согласилась с Диной. Мы можем раскрасить лишь видимую оболочку слов, но, по большому счету, страница с напечатанным текстом имеет мало отношения к литературному произведению. Рассказ, роман, стихотворение — это ведь определенным образом организованные и выраженные вербально авторские мысли. Что станет с музыкальной пьесой, если мы сожжем ноты? Ничего — если, конечно, кто-то успел ее запомнить. Разве стихотворение в этом смысле отличается от музыки? Его можно читать вслух, и то, в какие цвета были окрашены слова на странице, утрачивает значение. Следовательно, оно не имело значения и раньше.

Хотя не все так просто, вспомнила я кэрролловские фигурные стихи. И все-таки литературное произведение — это не плоскость, как сама страница. Оно объемно, многомерно, его можно вертеть, играть с ним, разглядывать с разных сторон. В этом виде искусства столько возможностей, но для этого нужно лишь…

***

Вот что мне было нужно! — поняла Морин, толкнув дверь университетского здания и вдохнув теплый вечерний воздух. Как хорошо! «Будто окунаешься», — вспомнила она и рассмеялась от радости. Сможет ли кто-то вспомнить так ее собственные строчки? Ну хоть одну. Это было бы настоящей наградой.

Вот когда начинают рождаться слова! В такт шагам, в такт порывам ветра. Морин пошла до станции пешком, чтобы «нашагать» рассказ. Ей не очень нравилось то, что она написала раньше. Кому нужны рассуждения о природе литературы? Кому интересно читать о том, как именно приходят в голову образы, диалоги, метафоры? Кого привлечет персонаж, едущий в электричке и описывающий зеленым карандашом другой персонаж, тоже, в свою очередь, что-то пишущий? Это походило на бесконечный коридор, который виден в зеркале, обращенном к другому зеркалу.

Солнце садилось в парк и брызгало сквозь прутья ограды. Не сбавляя шага, Морин зажмурилась — ощутить пульсирование света. Чтобы не сбиться с дороги, она вытянула руку и сыграла глиссандо на прутьях. Шершавые, нагретые солнцем струны зазвучали в ее голове, одновременно вспыхивая красным во мраке.

Внезапно ограда кончилась, глиссандо оборвалось на высокой ноте взвизгнувшей машины — Морин едва успела увернуться, душа ушла в пятки от страха — не за себя, за рассказ! Едва достигнув спасительного тротуара, выудила из сумки диктофон, включила на запись и зашагала, бормоча себе под нос.

***

Музыка в наушниках, кружка с горячим чаем и пишущая машинка — наконец-то дома. Корявые рукописные буквы послушно перекочевывают на чистый лист, складываясь в ровненькие строчки, и казавшийся неумелым текст вдруг становится внушительным, важным — как в книжке. Может, я не разглядела в полумраке вагона, и рассказ на самом деле хорош? Убаюканная этой мыслью, глажу босой ногой Ньютона, спящего под столом. Вот это же место явно удалось! И это, и это…

Стоп! Как я могла попасть в собственный капкан? Не я ли утверждала, что внешняя оболочка слов ничего не значит? Не глупо ли считать, что напечатанный на машинке рассказ лучше того, что был написан цветным карандашом в тетради?