Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

Причесала дочку сама, наскоро, спиной чувствуя, что в гостиной, оставшись без надзора, вновь пустились в беседы, уместность которых она не могла оценить. При виде визитеров Тави не застыла, стесняясь, как раньше, а устремилась к ним почти бегом. Тут же она усажена была между ними на диван, и оба, брат и сестра, склонили к ней головы, как пара орлов в гнезде. Ободренная вниманием, девочка заговорила, теребя от волнения кончик пояска, а они терпеливо слушали и иногда вставляли слово или кивали. Сияющие глазенки-сливы вскинулись навстречу хищному профилю, и у Агаты екнуло в груди от этого преувеличенного, как в страшной сказке, контраста; она едва не кинулась к дочери – защитить, но мистер Вейр рассмеялся какой-то детской тираде, и ямочки на щеках смягчили острые, лисьи черты. Отступило смутное чувство опасности, и остался вполне заурядный джентльмен с живыми, как у мальчишки, глазами. Разве что одет хорошо – слишком, пожалуй, хорошо для заурядного джентльмена. Та, кто следит за его гардеробом, определенно имеет редкий вкус.

Неожиданно он повернул голову, встретился с ней взглядом – и Агата вздрогнула, словно ее выдернули из полудремы. Как получилось, что он вызвал у нее почти приязнь? Это было похоже на какой-то морок, но ведь так не бывает. Наверное, просто переутомилась – еще утром чувствовала себя неважно… Поборов нелепый, суеверный страх, хлопнула в ладоши, сделала дочери знак, и визитеры засобирались, истолковав жест именно так, как она хотела.

Не успела затвориться за ними дверь, как она уже была мыслями в своих привычных сферах. Убрала со столика, привела гостиную в прежний вид, точно и не было тут посторонних. Отослала Делию возиться с посудой, наказав попутно, чтобы не забыла потом сметать корсаж для платья, и села за машинку. Не поискать ли приходящую девушку для уборки? – размышляла она, качая педаль и следя, как строчит по жемчужно-серому шелку игла. Нет, пожалуй: они справятся сами. Еще не время расслабляться – кто знает, что будет завтра?

Подкрались осенние сумерки. Агата встала, чтобы зажечь лампу и прикрыть окно, из которого тянуло влажным стылым воздухом. Стекла запотели, снаружи полз туман и желто горели соседские окна, дразнясь чужим и оттого сомнительным уютом. Проехал на велосипеде фонарщик с длинным шестом в руке. День кончен. Она потянулась, до сладкой боли выгнув затекшую спину. Охватило ее отчего-то ленивое желание – просто так стоять, уставясь в окно, глазами впитывать уличный холод, а кожей – тепло протопленной для гостей комнаты. Когда-то, много лет назад, уже был такой вот ранний вечер. По высоким окнам хлестал дождь, а они сидели боком за партой, чтобы видеть краем глаза дверь на случай, если кто войдет. Кажется, они спорили; Агата не соглашалась с собеседником: «Так не бывает, ты врешь!». Но он – круглолицый мальчик с белокурыми кудряшками, похожий на Купидона – перебивал ее, хватая за руки, и с жаром доказывал что-то свое. И такой приятной слабостью отзывались в ней прикосновения сухих горячих ладоней, что она принималась спорить уже нарочно, только чтобы он снова перебил ее. Вот и сейчас снова это чувство, почти забытое; откуда? Странный день нынче. Какое, кстати, число? Вчера был четверг; выходит, двадцать седьмое? Ах, вот оно что…

Подавив вздох (слабость все не уходила, растекалась по телу), она вернулась к работе. Делия уже сидела с шитьем. Тави, выпросив себе право побыть с ними, «ну хоть полчасика», возилась на полу. Каминную ширму она приспособила под домик: две стенки загнула, втиснула туда куклу и уже, поднатужившись, потащила к себе напольную вазу – видно, для садика, но Агата пресекла кукольное обустройство, многозначительно постучав по столу. Отсутствие садика так огорчило девочку, что пришлось разрешить ей – «один цветок. Поняла? Один. И не испачкай ковер». Непреклонная снаружи, внутри Агата таяла от нежности и, прервав работу, украдкой наблюдала, как вьет себе гнездо будущая женщина. До чего сильна природа, думала она с удивлением; до чего похожи люди – в главном, в самой основе своей. Пока она есть, мир устойчив, но выдерни этот стержень – что останется? А ведь есть такие, кто этого не понимает, кто выжигает в себе истинное и заменяет чужим. Ради чего? Женщины теперь могут облачаться в брюки и ходить на службу. Это у них называется свободой. Да неужели им нравится жить вот так – терпеть упреки и насмешки, выглядеть нелепыми ради сомнительного удобства? Работают в конторах, не выходят замуж. И ведь невдомек, что, отказавшись от женского, они не приобретут мужского – ни ума, способного решать сложные задачи, ни физической силы. Вот что самое главное. Сменить одежду не значит сменить природу.

Разложив юбку на коленях, она придирчиво осмотрела швы и, довольная результатом, принялась выдергивать наметку. Теперь – лиф и отделка. Но сначала ужин.

«Когда закончишь, помоги мне на кухне», – сказала она Делии и, отослав Тави в детскую, вышла из комнаты.

Газовый рожок свистел еле слышно, и этот звук, некогда уютный, казался ледяным, равнодушным. Кто бы знал, как хотелось сейчас бросить все, забиться в угол и читать, читать… А вместо этого – сущая пытка: так, наверное, чувствует себя голодный, вынужденный ходить вокруг припрятанного куска хлеба, вдыхать его запах и ждать, пока выдастся случай схватить его и проглотить, не жуя. Когда ей браться за книжку в этом доме, где все расписано по часам и где косо смотрят на безделье? Только и остается – прогулки с Тави в парке (там всегда можно прочитать десяток-другой страниц, сидя на лавочке), редкие передышки между делами, Агатины отлучки к заказчицам. И еще разве что ночи. Встанешь тихонько, дождавшись, пока Тави уснет; прокрадешься в гостиную, прикрутишь лампу ровно настолько, чтобы хватало света разобрать буквы, и сидишь, держа наготове жалобный рассказ о бессоннице или ночных страхах. Хорошо, что они и в самом деле бывали у нее – страхи, и Агата, верно, помнит, как успокаивала ее когда-то, еще дома. «Можно?» – робкий жест онемевшими пальцами (когда мучают страхи, руки всегда мертвеют). Кивок, и наконец – спасена! – гасишь лампу, ныряешь под одеяло и прижимаешься, дрожа, к теплому льняному боку. Иногда, если была лунная ночь, они разговаривали, прежде чем уснуть, но чаще просто лежали, лицом друг к другу, и Делия слушала, как шуршат, касаясь подушки, ресницы сестры. Значит, не спит, смотрит; думает. Не о ней ли? Это, наверное, высшая степень близости между людьми – сомкнуть головы так, чтобы слышать шорох ресниц друг друга, и молчать…

Но теперь все иначе. Агата вечно озабочена, что-то подсчитывает, ведет толстую книгу с расходами и список заказов. Конечно, мудрено не запутаться, когда их так много! Но это ведь значит, что дела у них идут хорошо, разве нет? А ничего не меняется: все те же хлопоты, ноющая спина, потрескавшиеся руки и унылая тишина тесных комнат. Счастливица Ванесса – у нее есть все: чудесный дом, любящий отец, десятки книг и возможность читать, не таясь… Талант. Красота. И, будто этого недостаточно, – сила характера, которая, случись что, позволит ей не упасть духом.