Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

– Не бросай такие большие, – Ванесса присела рядом. – Мелких на дольше хватит.

– Я хочу, чтоб вон тем досталось! – пожаловалась Тави. – Одна чайка всё у них отбирает; почему она такая жадина?

– Думаю, она считает себя главнее. Ты ведь у нас специалист, Эдди, – расскажи ей.

– Это правда, – сказал Эдвин. – Одни птицы в стае выше по статусу, а другие ниже. У социальных животных всегда очень строгая иерархия.

– Вы, наверное, учитесь в университете? – спросила Делия; в голосе ее звучало уважение.

– Пока еще нет, но обязательно буду.

– Изучать животных, должно быть, ужасно интересно!

Они двинулись, бок о бок, навстречу ветру; Тави, скормив весь свой кусочек, побежала их догонять. Долетавшие до Ванессы слова не оставляли сомнений, что ораторские подвиги брата далеко не закончены; но слова эти были сухими и пыльными, будто кто-то вытряхнул их из ученой книги в голову юного любителя науки, а тот бездумно извергнул их в воздух. В такие моменты Ванесса была почти готова согласиться с Джеффри: тот часто называл младшего брата попугаем какаду («белый и с рыжим хохолком – вы только посмотрите!»), который лишь повторяет умные слова. «Можешь сказать то же самое, но на нормальном языке?» – это был частый повод для ссор, потому что Эдвин, уязвленный, отвечал: «Ты все равно не поймешь», и все признавали, что уж высокомерие-то у него действительно вейровское. А мама звала его маленьким профессором. И ведь все это правда, думала Ванесса, облокотившись на перила и глядя на берег, где катились трамваи и торчала пузатая крыша купальни; нет в нем исследовательской жадности, которая заставляет быть чутким ко всему, что творится вокруг, замечать движения, превращения, собирать интересное под ногами и изучать его: зачем, если есть чужое, готовое? И теперь, пожалуйста, – с умным видом рассуждает о сумчатом волке, вместо того, чтобы рыскать по пляжу, где, между прочим, водятся пингвины и водяные крысы.

Ванесса медленно пошла вперед, навстречу трем фигуркам, стоявшим в конце пирса. Её обдавало потоками соленого воздуха, над заливом лежали пенные барашки облаков, и собственное затворничество вдруг сделалось нелепым, заставило устыдиться только что учиненного суда над братом. Сама ведь мечтала уехать, забиться в благословенной сэндринхэмовской глуши – это сейчас-то, когда мир стремительно меняется. За ничтожный – неполная четверть века – отрезок истории, который она могла наблюдать, человек поднялся в воздух, достиг Северного полюса, изобрел телеграф; да мало ли всего произошло? Мир меняется, и неправильно было бы бежать от него именно тогда, когда он стал таким близким, когда путешествие в Европу, через полземного шара, превращается из тяжелого испытания в увеселительную поездку, когда Сидней – вот он, гудит в ухе, стоит лишь прижать к нему телефонную трубку. Не в тихом Сэндринхэме нужно быть сейчас, а в Париже, где театры битком забиты желающими увидеть русский балет.

Доски под ногами загудели: троица возвращалась. У Эдвина был такой необычный вид, что она, глянув сначала мельком, сквозь пелену мыслей, вернулась через миг, чтобы рассмотреть его повнимательней. Он казался возбужденным, и знающий его человек мог бы предположить, что сей блестящий отрок только что получил стипендию на обучение в Мельбурнском университете или, на худой конец, прочел о новом открытии в науке. Но откуда взяться новостям, каким бы то ни было, на краю пирса? Не чайка же принесла на хвосте. Значит, это его свечение зажглось с помощью сил, что имелись в наличии.

Делия по-прежнему слушала его, кротко, как образцовая жена. Стало вдруг интересно: умеет ли она рифмовать? Это с самого детства было для них знаком избранности, принадлежности к их кругу. Все умели рифмовать – Боб, Джеффри, Дот [20] Дот – уменьшительное от Дороти. ; даже Эдвин научился, но его они не брали в игру: слишком мал; да и потом у него никогда не выходило так остроумно и легко, как у остальных. Для них же привычка изъясняться стихами и гекзаметром стала чем-то вроде собственного тайного языка. Мама иногда даже записывала за ними, до того выходило удачно. (Всё это пронеслось в памяти вихрем, пока Эдвин и Делия приближались, и она уже не на них смотрела, а далеко насквозь и не могла даже насильно остановить потока). Импровизация была их божеством, и талант выдумывать на лету приравнивался к благодати. Прочим оставалось лишь причащаться святых тайн, сидя в зрительном зале, сиречь среди гостей и родственников. Творчеством было пропитано все вокруг, и малейшая искра рождала пожар: стихи и монологи срывались с уст и, еще теплые, достигали сердец – божеству не нужны посредники. А пантомимы? а домашняя газета? а музыка? Не было ничего, что казалось им, четырем жрецам, не под силу. Мама говорила: «Если ваш отец однажды разорится, мы не пропадем: будем ездить бродячим театром».

– Простите, мы вас покинули…

Делия сконфуженно покраснела; она говорила еще что-то – о том, как ей не хотелось быть невежливой, но вы не поверите, просто выпала куда-то: сколько на свете вещей, о которых не знаешь! – а Ванесса думала о том, что, пожалуй, едва ли она умеет рифмовать или показывать кресс-салат. Играть на пианино, возможно, петь – да, но кого из Вейров этим удивишь?

– Вы возвращайтесь, – сказала она. – Я тоже сейчас приду.

Понурившись, Делия покорно направилась в сторону берега. Её огорчило, что Ванесса не захотела побыть с ней вдвоем, хотя она специально попросила младшего мистера Вейра отвести Тави обратно на полянку. Сколько всего хотелось ей рассказать, поделиться, спросить… В письмах никак не удавалось переступить границу формальности: непросто это, когда не видишь собеседника. А теперь только и оставалось, что корить себя за глупую ошибку: ну как можно было увлечься разговором настолько, чтобы забыть простейшую вежливость? Ничего странного, что Ванесса обиделась.

Всем хочется внимания – даже тем, кто скрывает это: за гордостью ли, показным весельем – «Ах, право, мне одной совсем не скучно!» – или показной же деловитостью. Наверное, любой, кто по какой-то причине долго страдал, развивает в себе особое умение распознавать это страдание в других. Взять хотя бы этого застенчивого юношу, Эдвина (язык не поворачивается обращаться к нему по фамилии: ну какой он мистер Вейр? Совсем ведь мальчишка). Еще там, на полянке, когда он рассказывал про сумчатого волка, она ясно почувствовала, как давно он этого ждал – возможности всего-навсего быть выслушанным. Он всерьез мечтает быть ученым – это видно и безо всяких вопросов; но кто в его семье находит время, чтобы обсуждать зоологию? Нет, все они, конечно, замечательные люди, но ведь интересоваться наукой дано не каждому. Сколько раз, бывало, отец заводил разговор о медицине – ругал статьи, оспаривал чьи-то мнения, время от времени восклицая: «Понимаешь?», – но миссис Фоссетт с трудом подавляла зевок, и Делии становилось неловко за нее и обидно за отца. Штудируя латынь, тайком листая медицинские энциклопедии в домашней библиотеке, она мечтала, как в один прекрасный день сможет поддержать беседу, и благодарностью ей будет заинтересованный взгляд: «Ну-ка, ну-ка, что ты можешь сказать на это?». Ах, как страстно ей хотелось заполнить пустоту в черном кресле за столом – и в отцовском сердце! Если бы только она владела нужными знаниями – да разве она дала бы ему чувствовать себя покинутым?