Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

– Можешь показать, откуда выскочила крыса?

– Из-под шкафа… и как побежит прямо на меня!

– Ничего, – пообещал Джеффри, – сейчас мы с ней разберемся.

Сдвинуть громоздкий шкаф, набитый книгами, оказалось делом нелегким; хотелось снять пальто, чтобы не было так жарко, но любая хозяйка истолкует это как бесцеремонность и намерение задержаться подольше.

– Вон там! – возбужденно сообщила Тави, заглядывая за шкаф. – Я вижу нору!

В коридоре послышались шаги, и Агата заглянула в комнату. Тут же между ней и дочерью завязался диалог. Прислонившись к стене, Джеффри наблюдал, как порхают Агатины руки, выпевая неведомые слова; как беззвучно шевелятся ее губы и изгибаются тонкие брови – то удивленно, то вопросительно. Это было сродни пантомиме, какие они любили разыгрывать в детстве; и, пожалуй, никому из них Агата не уступила бы в выразительности.

– Чай уже почти готов, – объявила Тави, обернувшись к нему.

– Я хочу прежде заделать дыру, иначе вы не сможете сами придвинуть шкаф обратно. Есть у вас лишняя бутылка и немного извести?

На это Агате возразить было нечего, и он с удовольствием принялся за дело, заботясь единственно о том, чтобы это удовольствие было не слишком заметно. Отбил горлышко у бутылки, объяснил, что надо часть стекла растолочь и смешать с известью. Хозяйка тут же включилась в работу; руки ее сновали ловко и уверенно – крепкие руки, не очень красивые из-за широких кистей и следов нескончаемого труда, которые не скрыть никаким уходом. Принимая у нее мешок с известью, Джеффри коснулся ее пальцев, но она будто бы ничего не заметила, лишь громче застучали каблуки по каменному полу кухни.

Вид стеклянного порошка в ступе напомнил ему о Ванессе, и мелькнуло на окраине сознания всегдашнее его удивление: как ей только нравится сидеть часами в мастерской, самостоятельно резать, толочь, паять, не доверяя другим самой черной работы, потому что, видите ли, таков был идеал средневекового мастера. Но слишком близко была Агата, чтобы думать о чем-то еще, да и не хотелось тратить впустую подаренного случаем времени.

Готовую смесь он засыпал в дыру и забил крысиный лаз осколком бутылки. Тави, следившая за ним с таким трепетом, будто он священнодействовал, серьезно заключила:

– Теперь никто больше оттуда не вылезет.

Джеффри выпрямился, отряхнул ладони и встретился с Агатой глазами; она впервые за весь его визит улыбалась – сдержанно, уголками губ, но этого было достаточно, чтобы в ее облике проступила та кроткая податливость, которая так пленительна в женщине. Она благодарно наклонила голову, сделала дочери знак, сложив в кольцо большой и указательный пальцы, и вышла.

Красный ремешок, дразнясь, висел над самой головой – только протяни руку и возьми.

Он придвинул шкаф на место, но не рассчитал усилий, и с одной из полок посыпались книги. Тави кинулась собирать их; ничего серьезного – стопка брошюр, несколько тетрадей. Откуда-то выпали два бумажных прямоугольника.

– Это из тетрадки, – покаянно сказала девочка. – Надо положить на место, а то Делия рассердится…

– Она и в самом деле умеет сердиться? Ну-ка, покажи.

Поколебавшись, она отдала находку. Это были фотографии; первая – студийный портрет юноши, кудрявого, с мечтательной улыбкой, в которой ему почудилось что-то знакомое.

– Это дядя, – сказала Тави. – Но маме нельзя его показывать.

– Чей дядя?

Девочка сморщила лобик, пытаясь вспомнить, и неуверенно пожала плечами.

Вторая фотография, совсем маленькая, была наклеена на розовый кусок бумаги с отпечатанным справа текстом. Снимок изображал мальчика лет восьми или десяти, и при взгляде на него Джеффри сразу подумал о Делии; что-то общее, несомненно, было в самих чертах, но главное – полуиспуганное, напряженное выражение, которое часто появлялось на лице незадачливой Агатиной сестры. «Адриан Фоссетт» – вязью тянулось сбоку от фотографии. Отпечатанный рядом текст гласил, что предъявитель сего имеет неограниченное право посещать Тасманийскую международную выставку, которая проходит с ноября 1891 года по март года следующего. Немногие догадались бы, что объединяло эти два снимка, но внимательный глаз, с детства тренированный на фамильных портретах, быстро определил, что запечатлен на них один и тот же человек.

В гостиной звякнула посуда, и Джеффри поспешил спрятать фотографии в тетрадь, которую нашла Тави, и вернуть ее на полку. Семейные тайны Фоссеттов определенно заслуживали интереса, но только после чая.

Агата, судя по всему, понятия не имела о маленьком инциденте со шкафом – в этом смысле ее глухота была удобной. Однако за столом она стала преградой: трудно общаться записками, когда заняты руки. Привлекать ребенка в качестве переводчика – это совсем не то, чего бы хотелось в такой обстановке; но Агата думала иначе – или, быть может, не хотела оставаться с ним один на один. Это было досадно, и подчеркнуто корректное ее поведение давало понять, что приглашение – всего лишь формальность. Где-то внутри этой красивой головки, по ту сторону чистого нежного лба (ах, боже ты мой, какие творения создает природа!) – там, в лабиринтах непредсказуемого женского мозга, сидело не то упрямство, не то желание сохранить незапятнанной честь. Никакой борьбы не выдавал ее спокойный, чуть утомленный взгляд. Ни осознания собственной неправоты, ни сомнений.

А может, это спокойствие – плод невероятных усилий?..

Так он тешил себя, и любовался ею в открытую, и говорил какую-то ерунду. Но время движется, и не успела стрелка стенных часов описать четверть круга, как Джеффри был уже у двери и принимал формальные Агатины прощания. Они передавались через Тави, хотя он втайне надеялся, что какой-нибудь жест будет адресован ему напрямую – пусть даже простое «спасибо».

Выйдя на улицу, он первым делом расстегнул пальто: было все еще жарко, и вдобавок его охватил какой-то злой кураж; хотелось скорости, движения, любого действия, ничем не скованного и требующего всех сил, какие у него были. Он поднял лошадь в галоп почти с места, вывернул на Хай-стрит и лишь у второго перекрестка сбавил ход. Отсюда путь ему был только в Сити – или к морю, но что делать у моря зимой? Будь это летний пустынный берег где-нибудь за городом, он бы заплыл далеко-далеко, не думая о том, хватит ли сил вернуться.

Теперь же остается только Сити.

Почти всю Сент-Килда-роуд он проехал крупной рысью, обгоняя трамваи и экипажи. Хотелось ветра в лицо, но день, как нарочно, был тихим и туманным. Город проступал впереди – пока еще неясный, но памятный достаточно, чтобы не глядя угадать, откуда вынырнет часовая башня на паучьих ногах или луковица вокзального купола. Что дальше? – спросил он себя. В магазине сегодня справятся без него. Значит, в клуб. Там, на Коллинз-стрит, сейчас по-прежнему людно, однако не пройдет и часа, как магазины закроются, а модные дамы, совершавшие променад по Кварталу, разъедутся кто куда. В главном салоне стоит беззаботный гул, сдобренный сухим перестуком шаров из бильярдной. Воистину, «Атеней» – приятнейшее место на земле: общество там респектабельное, но при этом лишенное заносчивости, которая нередко свойственна людям с очень большими деньгами. Пожалуй, нигде в Мельбурне не умеют так весело проводить время. А какие роскошные ужины там подают! Даже отец нередко остается в клубе допоздна: разве может унылая английская стряпня их кухарки сравниться с шедеврами настоящего французского повара?