Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

– Помилуйте, какой же я мастер?

– Но разве вы не делаете украшений?

– Моя дорогая мисс Джен, я делаю их только в особенных случаях, – доверительно шепнул ей Джеффри почти в самое ухо, краем глаза отметив, как насупилась Гертруда.

К его удивлению, маленькая леди Имоджен оказалась сегодня компанией гораздо более приятной, чем ее эффектная сестра. Внешние изъяны девушки перестают бросаться в глаза, стоит поболтать с ней десять минут, а отсутствие большого ума она с лихвой восполняет живым и легким нравом. Если бы каждая дурнушка могла воспитать в себе это душевное очарование, мир определенно стал бы лучше.

Заскрипели отодвигаемые стулья. Дамы направились в гостиную, мужчины в курительную. Темно-бордовое платье Гертруды полыхнуло в дверях – бесподобное, надо признать; пожалуй, чересчур яркое для такого случая, но это уж вина владелицы, которой, видно, до смерти хотелось им похвастаться. Работа же была безупречной. Почерк Агаты он научился узнавать влет: гармоничность линий и цитаты из Пуаре, которые она вставляла ненавязчиво и к месту, придавали каждой ее работе свежесть и шарм. Все-таки природа была милостива к докторской дочке: талант в союзе с красотой – за это не жаль заплатить отсутствием слуха! Неудивительно, что все чаще при мысли о ней в памяти вставала другая женщина – та, что всегда была образцом, недосягаемым для остальных. Вот и сейчас: вдруг расступились голоса, заполнившие курительную; хрустнула под ногами лестница их дома на Бурк-стрит, и он взвился на третий этаж, спеша – Гермес, крылатый посланник, даром что двенадцати лет от роду – первым принести весть, пока сёстры еще внизу. Постучать – пронзила запоздалая мысль, но рука уже толкнула дверь, и почти сорвались с губ слова… Тут-то его и ослепило – помнится, он даже ойкнул, как маленький. В полумраке гостиной, в мерцании драгоценных камней, звездами усеявших темный бархат, перед ним стояла королева. Она повернула венценосную голову, лежавшую на блюде кружевного воротника, и из глубины веков глянула на него, готовая покарать; она была рыжеволоса, бледна и прекрасна. Узнав наконец в этом лице родные черты, он был потрясен еще больше; сделал шаг к ней, опустился на одно колено и, бережно взяв невесомую кисть, коснулся ее губами. Ямочки проступили на ее щеках, и знакомая улыбка стерла последние черты ледяной Елизаветы; но он не жалел о растаявшей сказке: Ефимия [21] Ефимия – полная форма имени Эффи. была для него дороже тысячи королев.

– Ты вырастешь настоящим рыцарем, мой милый, – сказала она. – Женщины будут от тебя без ума. И запомни: то, что я предсказываю, всегда сбывается.

– Откуда все это?

– Разве ты не слышал? Карнавал! Общество художников собирает деньги для нового здания, и они устраивают костюмированный праздник. Только представь: в одном месте соберутся леди Гиневра и Мария-Антуанетта, Генрих Восьмой и Король-Солнце…

– А это зачем? – Джеффри показал на белого зверька, обвившего длинным тельцем рукав платья.

– Это горностай. Знатные дамы держали их, чтобы избавляться от блох, как мы сейчас ловим мух на липкую бумагу.

Незавидная роль красивого животного ему тогда не понравилась, но мать успокоила его, объяснив, что горностаевый мех – символ королевской мантии в геральдике. Их ведь всегда интересовало это: императоры, боги, герои – но без священного трепета перед чинами и титулами. Четверо братьев и сестер ворочали историей бесстрашно и бесцеремонно, с любым пантеоном чувствуя себя накоротке.

И теперь, развалясь на облаке (густой сигарный дым висел в комнате), вдали от мирской суеты (дамы сплетничали и тянули свой кофе где-то далеко), он в который раз с удивлением подумал, как их семья ухитрилась вытянуть это – настоящее елизаветинское платье в самый разгар депрессии, когда даже школа для сыновей стала роскошью. Кое-что он позже узнал: например, что камни, украсившие наряд, после карнавала были отрезаны и аккуратно возвращены в сейфы их собственной мастерской. Но, как бы то ни было, он так и не понял до конца, откуда возникла в их доме королева-девственница.

Мысли о платье низвергли его с небес в пучину дел, и очень вовремя: гости завели разговор об искусстве. Дионис блистал: за те несколько минут, что Джеффри вникал в суть беседы, он успел дважды расписаться в чудовищном невежестве и простодушно заклеймил многих собравшихся «чертовыми эстетами», на что они, разумеется, тактично не обратили внимания.

– Я вам скажу, что такое искусство, – горячился он, потрясая кулаком, в котором зажата была трубка. – Это когда спускаешься не торопясь в подвал, наливаешь доброго вина прямо из бочки, подносишь бокал к губам, – он чмокнул, зажмурился на миг и воодушевленно закончил: – и понимаешь, что сам, вот этими руками, сотворил чудо!

Ободренный вежливым молчанием, винодел принялся расписывать процесс создания продукта «этими самыми руками» и вскоре добрался до порицания возмутительной бурды, которая, по его мнению, заполонит весь мир, если виноделие уйдет с частных виноградников на заводы.

Третий звонок, сказал себе Джеффри. Пора на сцену.

– Тут я согласен с вами, – подал он голос. – Фабрики в самом деле убивают искусство. Но увы, прогресс неумолим, и скоро мир погрязнет в серости и однообразии.

Ванесса была бы довольна: «омерзительное штампование» она обличала со страстностью, обычно ей не присущей.

– Ну, это вы, голубчик, хватили, – степенно вмешался хозяин. – Все-таки времена меняются, и глупо корпеть вручную над тем, что можно сделать быстрее и качественней.

– Если говорить о вещах сугубо практических – тут вы, конечно, правы. Но причем здесь искусство? Штамповать шедевры – только вдумайтесь, как нелепо это звучит. Если же талантливый мастер выносил идею своего творения и сам создал его, от начала и до конца, вот тогда вещь становится уникальной и обретает художественную ценность. Это может быть не только картина или симфония, но и, к примеру, посуда или платье. Если вам знакомы имена Пуаре или Фортуни…

Сидевший напротив джентльмен с блестящей, словно отполированной лысиной и аккуратной бородкой звякнул ложечкой о блюдце и кашлянул. Мистер Коэн – так его звали – начав много лет назад посыльным в галантерейной лавке, держал сейчас огромный магазин одежды, на который трудился целый швейный цех. А еще мистер Коэн был весьма честолюбив и не выносил даже намеков на чужое превосходство.

– Вы полагаете, – начал он, – что даже заполучи я Фортуни, массовый выпуск шедевров мне не светит?

– Я полагаю, что если сделать с Джоконды сотню копий, они не будут иметь никакой ценности, кроме разве что познавательной.

– Это плохой пример, мистер Вейр, – мануфактурщик отбил подачу заметно сильней, чем следовало. – Вы сравниваете живописный холст с литографическим оттиском на бумаге. А платье, сшитое на коленке гениальным портным, будет отличаться от фабричного разве что тем, что второе будет качественней.