Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

У самого перекрестка на Делию накатила какая-то усталая покорность. Пусть даже сам мистер Вейр появится сейчас и спросит, как прошла встреча… Но никто не появился. До конца пути она не думала больше ни о чем; тело ее ослабло, и при каждом толчке она безвольно покачивалась, точно кукла. Ужасно хотелось, добравшись домой, запереться ото всех и упасть в мягкое кресло. Но даже покой был ей недоступен: забрать Тави от соседей, накрыть на стол и потом, за чаем, терпеливо выслушивать рассказы о причудах миссис Сайкс – все это требовало усилий. А на столике у окна дожидался корсаж, к которому нужно было пришить крючки.

Агата постучала по столу, привлекая ее внимание.

«Ты бледная, – заметила она с беспокойством. – Нездоровится?»

Делия покачала головой и поспешно встала, чтобы избежать разговора. Но в глазах потемнело, и она, пошатнувшись, схватилась за край стола. Сквозь ватный гул в ушах прорвалось звяканье ложечки, упавшей на блюдце. Тело прошиб ледяной пот, и жуткая мысль пронеслась в голове: «Если я сейчас ослепну, как мы будем понимать друг друга?». Но сестра, невидимая и неслышимая, уже хлопотала вокруг: всунула ей в руки стакан воды, расстегнула верхние пуговки на платье, а потом, поддерживая за плечи, отвела в спальню и помогла лечь. Чувства постепенно возвращались, страх отступил, осталась лишь слабость во всем теле. Агата поправила ей подушку и вышла, прикрыв за собой дверь.

За окном бился ветер, и тяжелые занавески качались, позвякивая колечками. В полумраке белел умывальный кувшин на комоде. Лежать было приятно, как в детстве; ей даже померещился острый запах эвкалиптового масла, которым пропитывали полотенца, чтобы вешать их в комнате – от микробов. Все свои болезни Делия помнила наперечет, и все они были счастливыми. Приходил отец; озабоченно хмуря брови, садился на кровать и прижимал к ее груди холодную лепешку стетоскопа. Он был рядом и – вершина блаженства – он волновался за нее, но при этом не кричал: больным нужен покой. Даже его рук она почти не боялась в такие минуты – тех самых рук, что однажды, в приступе негодования, сдернули ее за шиворот со стула, так что воротник платья с треском разорвался. Стул был приставлен к открытому окну, и, конечно, Делия могла простудиться на весеннем ветру или даже выпасть со второго этажа. Но свирепая отцовская забота казалась ужаснее, чем смутная опасность впереди. И каждый раз она спрашивала себя: а если будущий муж станет обижать ее – сумеет ли она это вынести? Ведь мужчинам от природы присуща жестокость, просто самые лучшие из них умеют ее подавлять. Она всегда это знала, и мопассановская «Жизнь» только обострила тревогу, четче обрисовав неясное и добавив новых деталей. Воистину, «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Как легко читалась эта книга поначалу! Как близка ей была Жанна, как ныло сердце от жалости к бедной тете Лизон, которую никто, ровным счетом никто не понимал и не любил! Над этими страницами Делия часто прерывала чтение и надолго задумывалась о том, что даже хороший человек бывает равнодушен к чужим страданиям, если счастлив сам. И так, поминутно погружаясь в свои мысли, она двигалась вслед за рассказчиком, пока не обнаружила, что зашла слишком далеко. Но кто бросает книгу, не добравшись и до середины? И вот – любопытство сгубило кошку. Некого теперь винить, что она до утра пролежала без сна после злосчастной сцены, где Жюльен приходит к Жанне в ночь после свадьбы. Таким камнем легло ей на душу это откровение, что она почти дала себе зарок – не выходить замуж; но потом устыдилась собственного малодушия. Ведь Агата пережила это, хоть ей и было всего восемнадцать.

Делии вспомнилась свадьба, которую праздновали у них, в Лонсестоне. Гостей было мало, у жениха родных не осталось. За столом с самого начала воцарилось напряжение, которое так и не рассеялось. Отец постоянно забывал, что нужно смотреть на мистера Клиффорда, когда обращаешься к нему, и в разговорах то и дело повисали досадные паузы. Агата почти ничего не ела и не вступала в беседы: миссис Фоссетт считала невежливым, что при ней говорят на непонятном ей языке.

После ужина все разошлись; не было ни книжных слез, ни напутствий. Но ведь потом мистер Клиффорд все равно пришел в Агатину спальню. Неужели он, кроткий милый учитель, тоже оказался… таким? Щеки Делии загорелись, и она до боли вонзила ногти в собственную руку. До чего гадко – воображать подобные вещи, тем более о покойном! Какое ей дело, что происходит за закрытыми дверями?

Но как ни старалась она отогнать постыдные мысли, те продолжали витать где-то рядом, принося смутное, тянущее, горько-сладкое томление. Это чувство было знакомо ей; и каждый раз, не выдержав, она обращалась к своему заветному заклинанию. Стоило его произнести, пусть даже мысленно – и в груди рождалось запретное удовольствие, которое жалило, резко и сильно, и разливалось по телу пьянящим ядом.

Она читала шепотом, и сердце, разбуженное знакомой музыкой, уже начинало частить.

Дойдя до этого места, она запнулась. Произнести вслух то, что было дальше, она не решилась бы.

И тут же – кольнуло и отпустило, и Делия зажмурилась, закусила пальцы в мучительном желании скрыть содеянное от самой себя. Но разбуженное не успокаивалось так быстро. Она скользнула пальцами по губам, прислушиваясь, как отзовется тело. Ей всегда хотелось знать – что это за поцелуй, которого просит герой?

Скрипнула дверь, и топоток маленьких ног приблизился к постели.

– Ты спишь? – спросила Тави шепотом.

Делию охватило раскаяние, словно ее поймали за чем-то непристойным, но притвориться она не смогла и открыла глаза.

– У тебя, наверное, жар, – ее лба коснулась прохладная ладошка.

Она живо привстала с подушки, стряхивая дурманящий морок, притянула девочку к себе и звонко чмокнула в щеку.

– Знаешь что? Я тебя люблю. А теперь давай-ка поможем маме с ужином.

Языки пламени тянулись к девушке со всех сторон (или это был юноша? Не разберешь: коротко остриженные волосы, белая рубаха). Привязанное к столбу тело страдальчески изогнулось, но на лице, обращенном к небу, застыло выражение упрямой решимости. Черный крест перечеркивал рубаху на уровне груди.