Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

Остальные гости были ему так или иначе знакомы: известный театральный критик с женой, университетский профессор, молодая пара артистического вида. Гертруда чопорно кивнула в ответ на приветствие, но жест, которым она за миг до этого поправила темный локон у виска, выдал ее с головой. В отличие от дочери, миссис Марвуд никогда не отличалась сдержанностью и за несколько минут чуть не утопила его в своей бессмысленной болтовне, пока спасательным кругом не выплыло громогласное: «Мистер Джон Паркер!».

Вот новость так новость! Мир и вправду тесен. Паркер вошел в гостиную, чуть робея, – гладко выбритый молодой джентльмен с открытым лицом из тех, что нравятся женщинам. Был он каким-то финансистом, большую часть времени проводил на Тасмании, где обитали его родители, а в столицу наезжал, по собственным словам, «почувствовать жизнь». В последний раз они виделись в театре, больше года назад.

– И ты здесь! – Рукопожатие у него было хорошее, более уверенное, чем выражение лица. – А я вчера вспоминал тебя, когда проезжал мимо вашего магазина. Что дома, все здоровы?

Сам он только два дня как приехал. Море опять штормило. А в Мельбурне отличная погода – уже почти весенняя, особенно после Хобарта.

– Суровое место вы выбрали для жизни, – заметила советница, наливая ему чай. – Хобарт – это же почти Антарктида.

Её супруг добродушно рассмеялся, будто она сказала что-то забавное. Однако Паркер на полном серьезе принялся уверять ее, что нет особой разницы между югом Тасмании и ее севером. Везде, сказал он, холодно одинаково. Раньше они жили в Лонсестоне, так вот там… Но как оно «там», было уже неважно, потому что в голове зазвучал знакомый девичий голосок, произносящий название родного города со смесью теплоты и смущения.

Надо же, какая удача.

Джеффри подошел к чайному столику, накрытому белоснежной скатертью, на которой расставлен был расписной фарфор и разложены во множестве бутерброды и пирожные. Советница, уже целую минуту скучавшая, захлопотала так радушно, точно он был ее любимым племянником. Полные белые руки с ямочками у основания пальцев легко подхватили чайник; вспыхнул оправленный в белое золото аквамарин – дивный, прозрачно-голубой; самый большой из всех, что когда-либо проходили через их мастерскую.

– Мне, пожалуйста, без молока.

– Я помню, – она улыбнулась, подняв на него близорукие глаза того же цвета, что и камень в ее перстне. – Очень крепкий и очень сладкий. Такой, какой пьют бушмены.

Он рассмеялся и, принимая чашку, отвесил ей шутливый полупоклон. Советнику определенно повезло с женой.

Паркер стоял у окна, прихлебывая свой чай и наблюдая, как ветер раскачивает голые ветки. Он по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке, как все, кто осознает свою провинциальность; но скрывал это достаточно умело, чтобы большинство окружающих ничего не замечали.

– Ну, что у тебя нового? – спросил Джеффри.

Тот заговорил охотно, обрадовавшись вниманию, и даже сокрушенное «Рутина!» было сказано с удовольствием. Работа, работа… Мать все болеет. Есть планы насчет женитьбы, но пока рано об этом говорить. Вечно, понимаешь, кажется, что недостаточно скопил.

Они помолчали. На улице тем временем потемнело и начал собираться дождь. Ветка билась в стекло. Паркер погорячился насчет погоды: еще далеко не весна.

– Слушай, я тут подумал: если ты жил в Лонсестоне, то, может, знаешь тамошних Фоссеттов, врачей?

– Как же, помню таких! Я с их сыном в начальной школе учился. Жаль его, беднягу…

– А что с ним случилось?

– Так он же умер. Совсем молодым, лет в двадцать.

– Вот как… А от чего?

– Он учился в медицинском, в Лондоне. Порезался, когда… – он замялся, покачал свою чашку и докончил, понизив голос, – в общем, когда операцию делал. Ну, и, видимо, поздно заметил… Заражение крови – так сказали.

– Операцию, – задумчиво повторил Джеффри. – На трупе?

Паркер кивнул.

– Этот парень… Его случайно звали не Адриан?

– Да. Я думал, ты с ними знаком, раз спрашиваешь… Говорят, его отец после этого словно помешался. Я сам не очень-то верю – видел его, он выглядел вполне нормальным. Пациенты к нему ходили, как раньше… Но дома у них было неладно, это точно.

Вот, значит, как они жили. Не от этого ли сбежала Агата, выйдя замуж за человека на двадцать лет старше? Хотя нервы у нее вроде крепкие. Бросить отца, чей рассудок помутился от горя… Любила ли она его? Что творится за этим безупречным фасадом, окруженным рвами и решетками? Скупые дежурные улыбки, бесстрастный взгляд. Холодная, как рыба. Любила ли она мужа? Вот они остаются наедине; он целует ее… Появляется ли на этом каменном лице хоть подобие чувства? Дорого бы он дал, чтобы наконец увидеть в ней настоящее: страсть, ненависть – не так важно, лишь бы она отзывалась. Но не так-то просто ее расшевелить.

– Что за ужасы вы тут рассказываете, мистер Паркер? – Гертруда появилась из-за шторы внезапно, как чертик из табакерки. Её лицо изображало капризное недовольство. – Пойдемте лучше слушать музыку.

Извернувшись всем своим гибким молодым телом, она быстро и как-то очень ловко оттеснила Джеффри в сторону. Такая демонстративная ревность в сочетании с настойчивостью могла бы быть приятной, но в умении делать все некстати Гертруда не знала себе равных.

– А мы едем в Кэрнс, – сообщила она, твердой рукой скользнув ему под локоть. – Мама вам не говорила? Мы почти каждую зиму там отдыхаем. Надоел этот холод.

Она даже не пыталась убедиться, что ее слушают, полагая, что завладеть положением в пространстве означает завладеть вниманием. Но сейчас это было даже удобно. Они проследовали в салон, примыкавший к гостиной и отделенный от нее раздвижными дверями. Там уже расставлены были полукругом стулья и поднята крышка на черном рояле. В программке, под заголовком «Первое отделение», стояло: «Шопен, этюды» – и дальше столбиком, почему-то по нисходящей: одиннадцатый, седьмой, пятый, первый… Изящные буквы кренились в курсиве, дышали чужестранным и в то же время знакомым с детства: Vivace, Lento, Allegro con brio …

Аллегро кон брио. Так ведь он сказал, тот темнобородый, лысеющий джентльмен? Джеффри спросил его, как называется картина, хотя им было велено вести себя тихо. Мама сказала: если не будете мешать, я возьму вас с собой. Им было скучно сидеть в фаэтоне и ждать, пока она наносит визиты. Так они попали в студию художника возле Казначейства. Мама переходила от одной картины к другой, и по ее лицу было видно, что ей нравится. Они с художником говорили мало, лишь иногда обменивались короткими репликами; Ванесса послушно молчала. А ему хотелось знать, как называется то, что нарисовано, и в какой-то момент он, не утерпев, спросил. Это был пейзаж: улица в летний зной. Ему сразу почудилось, будто там, на холсте, жарко. Посреди дороги стояли в ряд наемные экипажи; пешеходы толпились на теневой стороне тротуара; дамы в летних платьях спешили через улицу. Он приблизился к картине, чтобы лучше все рассмотреть, и она тут же рассыпалась на сотни грубых, словно бы шершавых мазков – хотелось протянуть руку и потрогать.