Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

– Я, пожалуй, схожу наверх, – сказал мистер Вейр. – А вы подниметесь потом, если будут силы.

Делии стало обидно, что он так сказал. Теперь уж поздно было геройствовать, и самое разумное, что она могла сделать – это расстелить плед, предусмотрительно взятый из дому, и читать книжку. Женщины не лазят по горам, они должны сидеть и накапливать энергию. Еще чего! – подумала она, чувствуя, как пробуждается внутри кто-то сердитый. Ей захотелось во что бы то ни стало подняться на гору сейчас, и она украдкой, чтобы не отвлекать Ванессу, покинула поляну.

Узкая тропинка ничем не отличалась от предыдущей, вот только пения птиц уже не было слышно. Молчаливый лес обступал ее со всех сторон, и чудилось в этом какое-то насмешливое разглядывание: ну что, человечек, ты по-прежнему мнишь себя царем природы? Нет, она так не думала и старательно держалась извилистой тропы, будто Ариадниной нити. Людей навстречу не попадалось, пока за очередным поворотом она не увидела мистера Вейра, стоявшего у обочины. Заметив ее, он прижал палец к губам и показал куда-то в кусты. Делия осторожно приблизилась. В двух ярдах от них сидела буренькая птица, довольно крупная. Она по-куриному рылась в земле, и в такт ее движениям мелко вздрагивал большой ажурный хвост, отороченный двумя полосатыми перьями, изогнутыми, как вензеля. Очевидно, белая блузка Делии ее забеспокоила: блестящий круглый глаз с подозрением глянул на чужаков, и птица удалилась вглубь зарослей, неспешно ступая голенастыми ногами.

– Я никогда еще не видела лирохвоста, – восхищенно призналась Делия. – Только павлинов у нас в ущелье. Павлины, конечно, наряднее, но они совсем не дикие. А встретить животное в лесу – это как чудо.

– Вы, значит, решили забраться на самый верх? – с улыбкой спросил мистер Вейр.

– Решила, – сказала она, радуясь, что не придется больше идти по лесу одной. – Это далеко?

– Теперь уже нет.

И действительно, не прошло и десяти минут, как они достигли вершины. Она оказалась плоской и довольно пустынной – лишь несколько эвкалиптов росли на ней; остальную же часть занимала поляна, посреди которой торчало высокое деревянное сооружение с обзорной площадкой наверху. Народу там толпилось немало, и мистер Вейр сказал, что надо подождать, пока все уйдут. Однако вид, который открывался с горы, был и без того захватывающим: во все стороны, насколько хватало глаз, стелились поля, сады и пастбища, и все это пестрело, как лоскутное одеяло. А далеко-далеко, у самого горизонта, угадывался Мельбурн, подернутый кисеей дыма.

– Они ведь тоже могут нас видеть, там, в городе? – спросила Делия. – Не нас, конечно, а нашу гору вдалеке…

– Наверное, – отозвался мистер Вейр. – Если залезут повыше.

Делия вспомнила смотровую площадку под куполом Выставки; вспомнила ссору на лестнице и всё, что было потом, по ту сторону обморока. Какой он странный человек; весь, кажется, соткан из противоречий: то искренний, то скрытный; сердечный – и вдруг бессмысленно, несправедливо жестокий. Не будь этой темной стороны – ах, как бы она была рада ему! Так приятно было, рассказывая что-то, встречать его живой, заинтересованный, присутствующий взгляд. Нелегко удерживать внимание собеседника, если ты не прирожденный оратор: кто-то начинает подгонять, желая поскорей добраться до сути твоего сообщения; кто-то вежливостью маскирует безразличие и скуку, а кто-то спешит высказаться сам, зацепив, как крючком, несущественную деталь в твоем рассказе. Пожалуй, один только мистер Вейр умел слушать так, что хотелось соловьем разливаться. И рядом с ним было спокойно: ни одной нескромной реплики, никакой развязности, которая была свойственна иным гостям Орлиного гнезда. Даже сегодня, в лесу, она не опасалась его, даром что наедине.

А иногда случалось, что на краткий миг – как-то вдруг поворачиваясь к ней, загораясь летящим, беззаботным весельем – он становился замечательно красив, и это смущало ее, заставляя опускать глаза.

О чем же завести разговор? – силилась она придумать, рассеянно глядя вдаль. Давно обсуждены все новости: ее учеба, житье с Ванессой, вчерашний речной карнавал… Беседовать же светски, ни о чем, Делия не умела.

– Вы скучаете по сестре? – нарушил тишину мистер Вейр.

Скучает ли она? Ах, если б можно было объяснить так просто! Изо дня в день, ложась спать, она думала об Агате и терзалась одним и тем же вопросом: простит ли она когда-нибудь этот побег? Смогут ли они снова обнять друг друга, как сестры?

– Конечно, скучаю, – вздохнула она. – И по Тави… Знаете, это ужасно, когда приходится выбирать из двух зол. Не представляю, как ей сейчас тяжело, Агате…

– Но она знает, что у вас все в порядке? Вы пытались с ней связаться?

– Я оставила записку, когда уходила. А потом еще открытку послала, без обратного адреса. Написала, что у меня все хорошо, чтобы не беспокоилась. Но разве можно этим унять боль?

Делия так печально поникла, что он пожалел о своем необдуманном вопросе и попытался увести разговор в сторону.

– А с родными вы переписываетесь? У вас ведь на Тасмании отец, мама…

– Мачеха, – поправила она. Без тени горечи, без досады. Просто поправила.

– Мне очень жаль.

– Ничего… Я маму совсем не помню: мне было два года, когда она умерла. И как мачеха появилась в доме, не помню тоже. Она меня никогда не обижала. Правда, и не любила по-настоящему. Но нельзя ведь требовать любви от чужих, в сущности, людей.

Она хорошо это сказала: вроде бы и кротко, со свойственным ей невозможным всепрощением, но это была не та кротость, какой нередко маскируют жажду сочувствия. Трудно жалеть тех, кто держится с достоинством, а в Делии, в ее спокойном приятии мачехиной нелюбви, было в тот миг столько достоинства, что Джеффри не выдержал и заглянул ей в лицо. Однако чуда не случилось: она была такой же, какой впервые переступила порог их магазина.

– Но ведь рядом с вами были не только чужие… У вас большая семья?

– Не очень большая. У мамы нас было трое, но мой старший брат погиб. У мачехи есть сын, он сейчас учится в Европе; и еще двое младших, которые уже при мне родились. Но я не могу сказать, что у нас дружная семья, к сожалению. Других родственников почти нет, только тетка, мамина сестра, в Хобарте. Родители приехали из Англии, там остались все деды… Их я никогда не знала. А вы, откуда родом ваша семья?

Вопрос звучал искренне, но та поспешность, с которой он был задан, выдавала Делию с головой. Ей не хотелось говорить о своей семье, это было видно. Однако Джеффри не стал упорствовать и охотно ей подыграл. Рассказал про деда, абердинского часовщика, чудака и франта, до самой смерти разъезжавшего на велосипеде-пауке; про то, как на приисках дед познакомился с другим старателем, норвежцем. Они ведь тысячами стекались сюда во время золотой лихорадки: из Европы, Китая, Америки… Норвежец приехал с дочерью, и, пока он пытал счастье, она стирала и готовила. А через полгода дед женился на ней. Это была суровая северная красавица, выше деда на голову; Ванесса на нее похожа. Жизнь тогда была нелегкой: воду приходилось покупать втридорога у разносчиков, железных дорог еще толком не построили. Но бабушка была не робкого десятка и вырастила в этой неприветливой стране четырех детей – тех, что остались в живых. Почему она не уехала на родину, к своим снегам? Никто не знает: она не отличалась словоохотливостью. Дот считала, что виной тому была несчастная любовь, что будто бы в Норвегии остался человек, отвергнувший ее. Но, возможно, это лишь красивая легенда.