Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

Она отступила на шаг, и пальцы, сжимавшие пастельный мелок, сразу ослабли. Ужасно. Здесь пусто, там пусто, и опять слишком много света.

Бросив мелок в коробку, она обтерла руки, глянула в окно, на полосатую башенку вокзала (половина четвертого), и принялась разжигать примус. Есть по-прежнему не хотелось, но в глубине головы, за левым глазом, уже зародился жгучий, пульсирующий сгусток боли. Она ссыпала в джезву намолотый утром кофе и едва успела залить его водой, как на пороге появилась Делия. Воскликнула: «Кофе! Как хорошо», – и пошла по мастерской, нетерпеливо стягивая перчатки – оживленная, пахнущая дождем.

– Ну, рассказывай же, – Ванесса присела на табуретку возле примуса. – Трудно было?

– Ой, я так боялась, что ничего не запомню! Столько проводов… А делать все надо быстро, ведь пока соединяешь одного клиента, другие ждут. Слава Богу, начальница не очень строгая: все понятно объясняет и не кричит, если ошибаешься. Я так старалась… Понимаешь, – добавила она, разделавшись наконец с пуговицами на своем пальто, – я должна их убедить, что подхожу им. Тогда я смогу зарабатывать, и мы уж точно не пропадем.

– Ты справишься.

– Надеюсь… А ты – когда тебе в следующий раз работать?

– Завтра, – сказала Ванесса. Краем глаза она следила за бурой пенкой, которая уже набухала по краям радужными пузырьками.

– Вот и хорошо. Я утром оставлю тебе бутерброд, только ты, пожалуйста, съешь его.

Так трогательно звучала в ее устах эта напускная строгость, что невозможно было сдержать улыбки. По счастью, заботливость Делии никогда не превращалась в навязчивость. С ней было легко – пожалуй, легче, чем с кем бы то ни было.

Они уселись возле мансардного окна и пили кофе, глядя, как стелется пароходный дым над серой водой в доках. Отсюда, сверху, город казался чужим: попрятались кружева и завитушки, заострились черты – невольно приходили на ум журнальные офорты с видами Нью-Йорка. Костлявые башни, будто остовы на пепелище. В такие моменты она почти готова была согласиться с теми, кто ратовал за пленэр, за буш, за здоровое отшельничество. Морской берег, эвкалиптовые заросли – только они по-настоящему и достойны кисти. В них – сама суть. Но как же, мысленно возражала она, ведь есть и другое. Есть таинственная, как сон, «Старая конюшня» [42] «Старая конюшня» (Old stables, 1884) – картина Фредерика Маккабина. . Есть «Аллегро кон брио» – картина, великая уже тем, что пробудила в ней желание стать художником. Она и прежде любила рисовать, пленившись раз и навсегда волшебным чувством линии в руке, но осознанным, взрослым это желание стало в тот день, когда она переступила порог мастерской на Коллинз-стрит. Все там было диковинно, по-сказочному пёстро: павлиньи перья, бумажные фонарики, и всюду шелка – богатые, яркие, страшно было даже думать прикоснуться к ним. Она приготовилась к чуду – и чудо не замедлило явиться. С небольшого прямоугольного холста дохнуло полуденным жаром и чем-то еще, нестерпимо родным, много раз виденным; и неважно, что она не застала эту улицу такой. В том-то и дело, что картина была не о Бурк-стрит, а о Мельбурне вообще – о том Мельбурне, где она родилась и прожила восемнадцать счастливых лет. О ней самой. Этот художник (она даже не рассмотрела его толком, в первый же миг захваченная остальным) непостижимым образом сумел выразить те ее чувства, которые она сама плохо осознавала.

Вот, пожалуйста, с грустью подумала Ванесса; разбередила душу. Как можно теперь поднять руку на священную белизну листа? Да еще водрузить перед собой – над собой! – геркулесову задачу: написать не конкретное яблоко, а яблоко вообще, первообраз яблока; сделать так, чтобы зритель, вместо того, чтобы думать о его хрусте и сочности, вспомнил бы Еву и Елену. Возможно ли это? Нужно ли? Ведь учат другому: ловить сиюминутное, думать прежде всего о цвете, потому что уже через полчаса он изменится. Но ей претило остановленное, мертвое.

Испугалась, сказала она себе со злостью, силясь выбраться из трясины малодушия. Каждый раз всё по новой: шаг вперед, два назад. Трусиха.

Трусиха, повторила она; отвернулась от пейзажа за окном и заметила на лице Делии беспокойное внимание.

– Я что-то сказала?

Озабоченный кивок.

– Извини. Это я себе.

– Ты не должна так говорить, – тихо, но твердо возразила Делия. – Это неправда. Знаешь… Когда я впервые приехала к вам в гости и увидела тебя с букетом, я подумала, что ты самый смелый человек из всех.

– Вздор, – бросила она, стараясь спрятаться за нарочитой суровостью. Только бы не поддаться искушению, не поверить ей, мягкосердечной. Хватит, нельзя вечно убаюкивать себя. – Хочешь правду? Если бы не ты, я бы так и не нашла в себе духу что-то изменить. Прожила бы жизнь, как тот художник у Мопассана. Помнишь? Он кареты гербами расписывал…

Она усмехнулась, подавив боль, которую сама себе причинила этим признанием. Встала, зябко повела плечами: хотелось запахнуться, прикрыть обнаженную душу. Делия молчала – что тут скажешь? – но выглядела очень взволнованной. Так, в тишине, прерываемой иногда шумом лифта за стеной, одна из них вернулась за работу, а другая вымыла чашки и ушла в соседнюю комнату, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Еще серия быстрых набросков, попытка изменить постановку – лихорадочные действия, бездумные и бесцельные, как хождение по клетке. Надо успокоиться. Нащупать идею. Ванесса вспомнила о книге, купленной пару недель назад у Коула. Тогда, в кутерьме событий, она не успела ее прочесть, а потом был переезд, и книга забылась окончательно. А ведь зря, подумала она, присев на корточки перед ящиком, который так и не удосужилась распаковать. Отыскала книгу, открыла на вкладке с иллюстрациями и вся отдалась неспешному созерцанию, стараясь не анализировать, а просто погружаться в них. Больше всего ее завораживала фигура, составленная из трех одинаковых по размеру, но разных по наполнению кругов: в одном была спираль, в других – круги поменьше. Несколько прямых линий соединяли их между собой. Что это: магический символ? Небесный механизм? В рисунке отчетливо ощущалось движение, но думал ли об этом чернокожий мастер, черкая по стене пещеры заостренным куском угля? Какая, в самом деле, связь между тем, что мы хотим передать, и тем, что видит зритель? Может, он один-единственный на свете, твой зритель – тот, кто созвучен с тобой настолько, чтобы получить твое послание неискаженным, без усилий прочитать его и, в конце концов, ощутить то же, что и ты.

Издалека донесся стук входной двери, а затем приглушенные голоса. Ванесса так и не выбрала, в какой из дней она будет «дома», и друзья приходили, когда хотели. Она была не против.

– Погода ужасная, – весело сообщила Фрэнки, отряхивая зонтик.