Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

Она взяла его за руку, не зная, что еще сказать, как утешить. Эдвин сжал ее пальцы, крепко, почти до боли; другую руку положил неловко на плечо. Делия попыталась отодвинуться, но он вдруг притянул ее к себе и мазнул губами вдоль виска. Она запротестовала, встревоженная резким, неприятным запахом спиртного и этой внезапной настойчивостью, – и тут же хватка стала сильнее. Лицо уперлось в его плечо, нечем стало дышать; окатило тошнотворным страхом, и она забилась, силясь вырваться из ловушки. Кое-как высвободила рот, закричала, сама не слыша своего голоса – уже звенело в ушах, и надо было спасаться, спасаться, чтобы не ухнуть в черную яму. И вдруг все кончилось: ее отпустили; что-то глухо стукнуло за спиной, послышались голоса, и она, освобожденная, разрыдалась. Кто-то взял ее под локоть, повел, как слепую, повторяя: «Тише, тише», – голос мистера Вейра; она опустилась в кресло, все еще держа лицо в мокрых ладонях и судорожно всхлипывая.

– Посадите его на веранде, – сказал мистер Вейр кому-то поверх ее головы. – Пусть проветрится. Да не говорите девушкам ничего.

– Там треть бутылки, – донесся из дверей голос Паскаля. – То есть он рюмки две таких выпил.

– Идиот, – процедил сквозь зубы мистер Вейр и добавил уже другим тоном: – Как вы, мисс Делия?

– Я… ничего.

– Он сделал вам больно? Напугал вас?

– Не надо… Не спрашивайте.

Ей хотелось, чтобы в следующий миг все забыли о том, что произошло; или чтобы можно было отлистать этот день назад, как книгу. Она достала платочек, вытерла глаза и нос, который распух и болел, как от удара. Мистер Вейр принес стул и сел рядом с ней.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Я с ним разберусь, когда проспится.

Чем-то тревожным, предгрозовым повеяло от этих слов, и она отчетливо представила, как охотно мистер Вейр разберется с братом в отсутствие гостей.

– Прошу вас, не трогайте его! Он не хотел ничего дурного…

– Вы кричали, – веско заметил он. – Мы подумали, что вас тут режут.

– Он просто не знал, что меня… что я боюсь…

– Чего вы боитесь?

В его голосе послышались раздраженные нотки, и Делию охватило бессилие: еще немного – и он уйдет, и не будет больше возможности объясниться; но как можно объяснить то, о чем она старалась даже не думать?

– Пожалуйста, – взмолилась она; слезы вновь сжали горло. – Я не могу говорить об этом. Мне тяжело, мне страшно. Я упала в обморок тогда, на Выставке, помните? А вы ведь тоже ничего не сделали… И Эдвин не сделал. Пожалейте его.

– Не держите меня за дурачка! – он вдруг вспылил. – Вы вся трясетесь. Вы вопили на весь дом, но это его не остановило. С какой стати я должен его жалеть?

– Потому что вы сильный, – тихо сказала Делия. – А сильные должны быть добрыми. Знаете, это как с большими собаками, – ей вдруг пришла в голову эта мысль, и захотелось доказать ему, что он неправ, а не просто уговорить. – Есть такие собаки, с которыми охотятся на крупного зверя; и они так приучены, что не могут нападать на человека. Понимаете? Они слишком сильные, слишком опасные, и поэтому их делают добрыми.

Мистер Вейр усмехнулся. Она взглянула на него – упрямое, острое лицо, ничего мягкого, никакой надежды. Камнем упадет с неба и когтями разорвет, а потом улетит ввысь – легко, равнодушно.

– Вы были бы счастливы с ним, мисс Делия? Счастливы с человеком, которого постоянно приходится жалеть?

Она не ответила. Силы иссякли, она не могла больше бороться.

– Я не хочу, чтобы вы страдали, – продолжал он; голос звучал сухо, отстраненно. – Хотя бы потому, что вам и так вечно приходится страдать. Как вы живете с таким сердцем? Впрочем, неважно. Можете не волноваться за вашего Эдвина. Я ничего ему не сделаю.

– Вы обещаете? – воскликнула Делия, чувствуя, как стронулся камень с груди.

– Если вам достаточно моего слова – да, обещаю.

Он резко встал, словно хотел избавить себя от выражений благодарности. У самой двери задержался и бросил с ехидцей:

– А за волкодава, конечно, спасибо. Так меня еще никто не называл.

Далеко внизу сновали туда-сюда человеческие фигурки, ничтожные, как муравьи. Только что прошел дождь, но можно было лишь догадываться о том, как хлюпают по лужам конские копыта и чертят брусчатку узорные следы шин. А можно было и не догадываться вовсе – отречься от земной суеты, забыть, что есть на свете грязь, слякоть, мелкие заботы; какое ей, в конце концов, дело до этого, если она уже девять дней как вознеслась ?

Канун ее вознесения был таким же сырым и ветреным. Прохожие прятались под зонтами, и никто не видел, как они втроем вошли в вестибюль Австралийского дома. Джеффри – проводник между мирами, лукавый бог в крылатых сандалиях – грохнул решеткой, нажал на кнопку лифта, и тяжелая кабина взмыла на умопомрачительную высоту. Делия произнесла благоговейным шепотом: «Я еще ни разу не была в лифте», – и сделалась как никогда похожей на героиню рейнольдсовской «Эпохи невинности».

Потом они оставили позади темное жерло шахты, поднялись пешком еще на один этаж – так паломник проползает на коленях последний участок своего пути; Джеффри звякнул ключами, провел их через комнату куда-то дальше, и вдруг во всю стену, от пола до потолка, им открылось небо – то высокое, неприрученное небо, которое одним лишь птицам подвластно. Делия ахнула и, в сущности, сделала это за двоих.

– Признайся, – сказала Ванесса, стараясь не выдать волнения, – это ведь безумно дорого?

– В жертву прими, о Афина, мою золотую телицу, – торжественно раздалось в громадной и гулкой, как бальный зал, комнате.

Она сглотнула комок, подумала растроганно: «Он помнит», а вслух сказала:

– Ты плут и разбойник.

Ей, однако же, с самого начала было понятно, что никакая это не телица, а плохо замаскированный троянский конь, и принять его – значило обречь себя на гнев и насмешки подруг. «Ты что, не понимаешь, что он купил тебя? – негодовала Фрэнки, узнав о студии. – Заточил в башне, чтоб не сбежала». Но она, заточенная, впервые за долгое время вздохнула свободно, и даже фабричный дым не был ей помехой. Где еще чувствовать себя богом-творцом, как не здесь, на одиннадцатом этаже небоскреба? Она забыла о времени, о еде, о глупом придуманном распорядке и писала три дня напролет: пустые рассветные аллеи в парке Фицрой, белых чаек на кофейных волнах. А ночью, когда в доме стихали звонки и стрекот печатных машинок, подолгу сидела в мастерской, не гася света, куталась в шаль и думала о том, что ее мансардное окно в тридцать пять футов длиною кому-то кажется сейчас маяком.

Ванесса повернулась к мольберту. Окинула набросок свежим взглядом – неправильно, все неправильно! – сняла лист и начала заново, чувствуя, как холодит спину незримое учительское присутствие. Беда в том, что ей хочется слишком многого. Как человек, намолчавшийся в одиночестве, начинает захлебываться словами, стремясь высказать сразу все, так и она теперь спешила и путалась. Надо все делать иначе. Сперва лепить форму, объем; думать о том, что пока это всего лишь яблоко, зеленое, твердое, с крутыми глянцевитыми боками. Остальное сделает фон, скупой, намеренно нейтральный: кусок белой стены, кремовая драпировка на стуле и лишь сбоку, для баланса, соломенное полукружье спинки.