Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

Взявшись за руки, они заключили Делию в круг, и ей почудилось на миг, что это девы морские. Под толщей воды их юбки колыхались, словно гигантские медузы.

– Живи долго-долго, – произнесла Ванесса торжественно и, подавшись к ней, тронула щеку прохладными губами.

– Будь счастлива, – сказала Грейс. От ее поцелуя пахн у ло маленькой студией в Столбридж-чамберс и тем иллюзорным, что так долго заменяло собой настоящее.

– И не забывай нас, – прибавила Фрэнки, звонко чмокнув ее куда-то в скулу. – Что бы ни случилось. Обещаешь?

– Обещаю, – растроганно прошептала Делия.

Круг разомкнулся – они отпустили ее и поплыли кто куда, своим, непредсказуемым курсом. А ей пора было прибиваться к берегам.

Далеко-далеко, где море синело густо и грозно, виднелась темноволосая голова художника и его руки, взлетавшие, как два весла. Стоя на песке у самой кромки воды, Делия следила, как он приближается.

– А вы совсем не любите купаться? – она обернулась к мистеру Пирсу, сидевшему в раскладном кресле.

– Совсем.

Он делал вид, что читает книжку, но сам то и дело бросал на море тревожные взгляды. Волнуется за Ванессу, решила Делия. Какой он все-таки милый, хоть и старается изо всех сил, чтобы этого не было заметно. Ах, вот бы они поженились! С некоторых пор ее стали живо интересовать пары: она присматривалась к ним на улице, пытаясь определить, живут ли они в согласии; вспоминала все, что рассказывала о своем муже Агата. Как хотелось ей, чтобы все вокруг нашли свое счастье; чтобы никто не остался одиноким. Нет на свете ничего хуже одиночества.

Художник, отфыркиваясь, вышел из воды и накинул на плечи полотенце. Купальный костюм его было весьма смелым: одна только боксерская майка, едва прикрывающая ничтожные штаны.

– Водичка что надо, – весело сказал он, растирая шею и глядя сверху вниз на мистера Пирса.

Тот не ответил: казалось, еще минута – и он сам полезет в море, чтобы силком вытащить Ванессу. Но подруги уже выходили, смеясь и обжимая потемневшие платья. Волосы Грейс выбились из-под косынки и спадали на плечи.

– Вот бы сейчас выпить чего-нибудь, – мечтательно сказала Фрэнки, усаживаясь в теплый песок.

– Есть ром, – тут же откликнулся художник.

Они мигом расстелили скатерть, разложили припасенную снедь, но Делии не хотелось спиртного: она боялась утратить остроту внимания, упустить что-то; ведь этот день был таким важным. Присев на корточки у воды, она дышала морем, смотрела на спутанные мокрые волосы Грейс и на песчинки, присохшие к ее коже; с улыбкой наблюдала, как Фрэнки, заигрывая, толкает художника маленькой смуглой ступней. А Паскаль хмурился и молчал, обрывая листики кресс-салата на своем бутерброде.

– Ты что одна сидишь? – спросила Ванесса. Она встала рядом, в полосе прибоя, и, наклонившись, споласкивала руки. – Загрустила?

– Нет-нет, наоборот! Это лучший день рождения в моей жизни.

Ей захотелось сказать что-то ужасно хорошее. «Ты такая красивая. Знала бы ты, как мистер Пирс любуется тобой. Вы обязательно должны быть вместе!» Почему Ванесса ничего не замечает? Такая спокойная, надмирная, словно далекая звезда. Неужто сердце ее никогда не трепетало?

– Скажи… ты когда-нибудь была влюблена?

Была ли она влюблена? Как странно прозвучал этот вопрос: не в полуночной тишине спальни, где (помнилось еще по собственной юности) таким беседам самое место, а здесь, посреди яркого дня, в двух шагах от веселой, хмельной компании. Делия смотрела на нее с надеждой, и стыдно было отшучиваться или выдумывать что-то. Она поискала ответ в мерцающей ультрамариновой дали – и он пришел. Да, это было в море. Июльское солнце падало почти отвесно, добела выжигая шаткую скрипучую палубу, но ей невыносимо было сидеть все время в салоне и слушать трескотню сушеных старых англичанок. Непрочитанных книг уже не осталось – шла четвертая неделя пути – и это заставило ее наконец поднять голову и осмотреться. Вот тогда-то она его и заметила. Он был похож на молодого Байрона – впору уверовать в переселение душ. Темные кудри, горькая складка у рта. Но, разумеется, у них не было и шанса: перезрелая девица, найденная отцом на роль дуэньи (седьмая вода на киселе, кто-то из их шотландской родни) выполняла свой долг с завидным рвением. Им оставалось разве что обмениваться взглядами, встречаясь на палубе или в столовой. Ни единого слова за все путешествие; ни улыбки, ни жеста. Он был демонически мрачен, и это отчего-то страшно ее волновало. В Мельбурне он не сошел на берег – поплыл дальше, в Сидней. Так все и закончилось. Было ли это влюбленностью?

– Да, – сказала Ванесса. – Пожалуй, да. Мне так кажется.

Но ведь прошло полтора года! Она и думать забыла об этом. Вернувшись, с головой погрузилась в работу и выныривала лишь для того, чтобы подышать книжной пылью. Что ни говори, тот год был плодотворным. А нынешний… Рано еще подводить итоги: за три последние недели может случиться что угодно. Но хотелось сохранить его в памяти именно таким – ярким, свежим, полным открытий. Она снова начала думать о вчерашнем письме Мюриель; о лондонской выставке, которая, едва открывшись, обернулась скандалом. Как жаль, что нет даже плохонькой фотографии! Сезанн, Ван Гог – о них ничего не писали в художественных журналах, и она чувствовала досаду оттого, что все интересное проходит мимо. Даже если завтра сесть на корабль, к окончанию выставки уже не успеть. А как славно было бы взбежать по ступенькам сумрачного дома с каменным крыльцом; обнять племянницу, прогуляться с Мюриель по Оксфорд-стрит…

– Несса, идем в тень, – услышала она голос Грейс. – Делия, давай скорее! Вы сгорите.

Они переместились под дерево. Серый жилистый ствол подпирал пышную крону, ниспадавшую сотнями мелких, травянисто-зеленых метелок; но тень была жидкой, и Ванесса раскрыла зонтик, а Делия завернулась в полотенце. Ветер доносил тяжкое, с присвистом, дыханье паровоза, подходившего к станции. Все, разомлев, молчали. Грейс делала наброски в альбоме, поминутно вскидывая глаза на Делию. Фрэнки собирала вокруг себя ракушки и выкладывала из них узоры на песке. Каким драгоценным это казалось в детстве: пригоршня пузатых ракушек, свитых тугой спиралью; эвкалиптовые желуди, издающие сухой, кастаньетный стук, если их ударить друг о друга. С долгих загородных прогулок она возвращалась домой богатой – да что там, не только она: у всех четверых карманы были набиты битком, и хотелось рассказать об этом каждому, кто встречался им по пути, от соседей в вагоне до старика шарманщика с Бурк-стрит. Почему, вырастая, ты теряешь эту зоркость, начинаешь смотреть на все сквозь закопченое стекло, сквозь донышко стакана? Улетучивается душа из предметов, которые прежде казались живыми; таинственное становится обыденным. Младенцы, обратившись тенями, сходят на землю. А потом они блекнут… Нет, не так. Жизнь начинается с рассвета; тени длинные: человек пока еще велик, хоть и мал ростом. Он по-прежнему близок к тому миру, откуда пришел. Но постепенно тени ссыхаются, укорачиваются, пока не превращаются в уродливых карликов. Лишь потом, на пороге небытия, человек вновь начинает видеть и чувствовать. Так видела бабушка – Фриггу в облаках, свою далекую родину – и неважно, что глаза ее были слепы. Тени ползут, удлиняясь, – ломкие, призрачные; ползут по красной, облитой закатом земле. Скоро их сотрут сумерки, но пока, в эти последние минуты, человек велик.