Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

— Ты думаешь? — чешет он репу.

А вот старлей Франсуа, тоже, как вы понимаете, француз.

— Тут как в Чечне! — говорит он, намекая на то, что кто ж без греха.

— Но есть одна маленькая деталь, есть одно существенное отличие, а? Понимаешь, какое?

— Ну да, верно… Югославия, в отличие от Чечни — суверенное государство… Но у меня и на это есть ответ: если б Гитлера остановили сразу, в 1938-м, то большой войны бы не было! Вот и тут то же самое…

Но всех этих военных объединяло одно. Все они сказали мне, что к наземной операции готовы. И считают ее неизбежной.

— И не страшно вам будет помирать? — допытывался я цинично.

— Так мы люди военные, прикажут, так и помрем…

Тон их, когда они говорили, был вовсе не парадный, а весьма мрачный — так что, похоже, они всерьез про это думали…

А самое интересное было в лагере Стенковац, что у деревни Непроштено. Детская площадка, качели: это всё немецкие солдаты — лучшие друзья европейских детей, вот, построили! Один из этих друзей мне особо приглянулся: этакий кинематографический персонаж, худой, в очках, а на голове у него форменная кепочка с длинным козырьком, это ретро, знаете, мода лета-осени 1941 года, в свое время покорившая всю Европу. Симпатичный, одним словом, паренек. Подзываю его.

Подходит, улыбается. Я ловлю пробегавшую мимо албанскую девчонку лет четырех, поднимаю ее и вручаю немцу:

— Подержи минутку!

Фотограф делает снимок на память: «Немецкий солдат-освободитель со спасенной албанской девочкой на руках».

Первый дубль, второй, третий… И вдруг девчонка разрыдалась. Клянусь, я ее не подговаривал! Ну ладно, отдали ребенка мамаше, беседуем. Немец же мне вроде как земляк, что ли.

Военнослужащий оказался старшим ефрейтором; по-немецки это будет Hauptgefreiter. Корень тут «frei», то есть свободный. Ну я ж говорю, освободитель.

— Ты понимаешь, что сербы не забыли еще, как вы над ними работали в 1941–1944 годах? — спрашиваю его.

— Я к этому не имею никакого отношения. Если у вас есть вопросы, обратитесь, пожалуйста, к нашему пресс-офицеру.

Солдатик зря волновался — с пресс-офицером штаба группировки НАТО в Македонии я уже беседовал, когда водил к нему репортеров, аккредитоваться. Это был капитан Бундесвера Хоубен. Когда я у него утверждал сюжет снимка («немецкий солдат-освободитель со спасенной…»), ребята попросили — ни один мускул не дрогнул на его лице. Он идею одобрил и сам посоветовал заехать именно в этот лагерь.

Я тогда поболтал с Хоубеном о том о сем:

— Herr капитан! А может, вам, немцам, не соваться бы в Югославию? Гитлер в ней держал сколько-то дивизий и все равно не смог извести партизан… Они тут ваших весной 45-го сильно гоняли. Не боитесь, что югославы могут до сих пор на вас обижаться?

— Да ну! Если французы с итальянцами пойдут воевать в Косово — они тоже будут считаться врагами!

— Вы понимаете, враги бывают разные… Француза они мирно застрелят, и ладно. А с вас шкуру снимут живьем и горло перегрызут. Представляете, чего вы от них напоследок наслушаетесь?

Немцу неловко:

— Но ведь силы-то интернациональные! Что ж, всем идти, а нам — нет?

— Не только вам! Еще и туркам не надо сюда соваться. Они, кстати, и не лезут, в отличие от вас.

Капитан задумывается. До него, наконец, доходит, что турки, братья по оружию, по НАТО — не идут в Югославию. В самом деле! Шо ж такое…

— Да… Поколения должны пройти, чтоб всё успокоилось! — капитан говорит об этом осторожно, ему тут нужен баланс — и авторитет НАТО не уронить, но и печальные немецкие уроки истории не проигнорировать. Он в форме, при исполнении, как же без политкорректности-то.

Хоубен продолжает:

— Непростые это все процессы! Сколько времени понадобилось, чтоб у русских изменилось отношение к немцам!

— А кто вам сказал, что оно изменилось?

Он смотрит удивленно. Я его спрашиваю:

— А знаешь ли ты, как в России добродушно в быту называют немцев?

— Ну и как?

— Фашистами.

— Не может такого быть! — восклицает он ритуально. Но по глазам видно, что он все-таки больше верит, чем не верит…

Полицейский на выходе из лагеря беженцев дергает меня за майку со словом Moscow и преданно смотрит в глаза и говорит слова, к которым я привык за те дни:

— НАТО — но гуд. НАТО — капут! Зашто Русия не помога? Что проблем?

Я решительно останавливаюсь. Пора поговорить с ними начистоту, пришло время наконец объясниться:

— Ты сколько получаешь? 500 марок? И дом у тебя свой? И машина есть? Хорошо. А твои русские коллеги живут в степи, в вагончиках, после того как немцы их выгнали из Европы. И зарплата поменьше твоей и вся задержана. Климат у нас мерзкий, да еще Чечня, президент в больнице живет который год, от коммунистов житья нет. Тошно! А тут еще ты и требуешь от меня начать мировую войну. Молодец, выбрал момент!

Я говорил с ним резко на правах старшего брата, ну, как бы от всея Руси. Он слушал молча, и его дружки — тоже. Помолчав, они достали из сумки полдесятка крашеных яиц, оставшихся от недавней Пасхи, — видимо, в рамках гуманитарной помощи нашим бедным офицерам.

Надо сказать, что яйца эти были самые обыкновенные, совершенно такие же, какими наши патриоты закидали в Москве американское посольство. Только на Балканах они были крутые…

Я тогда еще вспомнил американский фильм, называется «Миротворец». Премьера его в Белграде, рассказывали очевидцы, прошла на «ура». Там был такой момент: сербский террорист привез на Manhattan рюкзачок с атомной бомбой, чтоб взорвать ее и так отомстить Америке за всё, ну просто за всё. Знаете, как на это реагировал зал? Он в едином порыве встал и устроил аплодисменты, переходящие в овацию.

Если вы помните, ядерного взрыва там не получилось. Даже в кино. Я думаю, по одной простой причине: к сочинению того сценария не подпустили сербов.

А братья-сербы, будь их воля, предложили бы несколько иной финал… Гаврила Принцип показался бы детсадовским безобидным мальчиком.

Да и немцам не удалось взорвать серьезную бомбу — не успели с ядерной программой…

… Как ни странно, я додумался до мысли, поймал себя на ней — о том, что старик Райнер мне практически родня. Чувство такое было. То, что он — зенитчик, делало его как бы вовсе не «фашистом», но человеком, как бы вовсе не воевавшим на той стороне. И не убивавшим наших. Мне иногда даже казалось, мать не могла б меня Райнером попрекнуть. Это были мысли на грани безумия, я сам себе казался божевшьним — но, конечно, не распространялся на эту тему. Так что ее, этой темы, как бы и не было. Зенитчик — это было для меня в той ситуации, с ветераном войны — с той стороны фронта, — все равно что пафицист, мать Тереза, Ламбаренский отшельник.

Как-то я получил от Райнера письмо. На конверте был его обратный адрес — Берлинская клиника Charite.