Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

— Надо бы навестить старого зенитчика! — сказал я себе. — Слег, старикашка. А чего еще ждать?

В пути, в вагоне электрички, я разорвал конверт и стал читать. Там было — по памяти — вот что:

«— Сынок! Я проклят и отмщен, самым страшным и ужасным способом. Я прожил долгую и вполне даже счастливую жизнь. В молодости я безнаказанно совершал убийства ни в чем не повинных людей. Мне ничего за это не было. Я дожил до глубокой старости. Но моя дочь, моя прекрасная голубка, наказана — вместо меня. Они погибла ужасной смертью. И еще при жизни она отравила жизнь! Я убивал евреев. Для щастья нашего народа, не для того чтоб разбогатеть, ты же видел, как скромно я живу, то есть — жил. Я убивал евреев — а она на моих глазах ублажала аж негров! Какой позор для офицера СС… Да, перед катастрофой я, как и многие наши, сделал себе приличные документы. И действительно отбывал срок в шахте, где и наблатыкался болтать на языке лягушатников. Я поехал на Восток к матери — и это было хорошим прикрытием для моего задания… Прости меня за всё, если сможешь… Твой дядя Райнер».

Это был для меня страшный удар. Уколол в мягкое. Вот, таки жег сёла в Белоруссии! Ааа! И я его почти любил!

Какой позор — это я про дружбу со стариком-эсэсовцем. Этот обман привел меня просто в бешенство! Может, старик был в танковой дивизии СС, всего лишь. То есть как это — «всего лишь»? А вдруг он служил в концлагере? И теперь, выходит, я его пособник? А не врет ли он? Может, просто сошел с ума на старости лет? Вдруг точно — дедушка был зенитчик? Но нет, тут лучше перестраховаться! Лучше перебдеть, чем недобдеть!

Я помчался в Charite, в то, что в Mitte, я там бывал раньше не раз, с пациентами, толмачом. Пешком дошел не спеша от Hauptbahnhof, то бишь бывшего Lehrterbahnhof, это была первая станция на той стороне Стены, после нашей восточной Friedrichstrasse.

Дедушку я нашел довольно быстро. Он лежал, к щастью, в отдельной палате. Все эти трубки и приборы с осциллографами, которых я столько уже видел в жизни, а еще больше — в американских детективах… Вот эта прямая мертвая линия, которая идет по осциллографу, когда ты легким щелчком отключаешь приборы… С заметным волнением сразу, как вошел, пощупал его пульс, мало ли — чтоб не было ошибки. А то в палате было тихо, как на кладбище. Неохота было убивать мертвого — это была бы стыдная комедия, жалкая пародия на справедливость и здравый смысл. Дешевый постмодернизм. Но всё было замечательно, пульс был, дергалась вена на руке старика! Мне повезло! Крупно! Я таки успел привести приговор в исполнение: торопливо вырубил систему. Увидел долгожданную линию жизни, то есть смерти. И уж тогда вздохнул с облегчением. И даже пролил скупые слезы. Слезы какого-то внезапного щастья. Случился такой его укол, вот же подарок судьбы!

А ведь мне было страшно, что я не успею. Примчусь к уже хладному трупу. У меня уже был страшный провал в жизни — когда я опоздал на прощание с моим дедом. Не успел. И смог только увидеть, как по крышке заколоченного уже гроба стучат комья мерзлого донецкого чернозема. Тогда я не успел, а тут — повезло, посчастливилось. И я, небось, этим что-то искупил! Какая-то тяжелая вина, я надеялся и предвкушал, свалится с меня. А эти немцы такие простодушные — у них кто хочешь заходи в больницу, выходи, хоть бы бахилы надеть вынудили меня. Пожалуйте — чистая вседозволенность!

Вот — я всю жизнь страдал оттого, что не успел на ту войну. Но, оказалось, я рано сдался. Война та была моя, и я пошел на нее, и убил реального эсэсовца! Он уж совсем было ушел от меня, заметая следы — да не тут-то было… Шалишь!

Через полчаса я уже рассматривал на телеэкране Спасскую башню. На ней били куранты. Какая пронзительная музыка, в самом деле. Этого уже не вытравить ничем. Я успел до 12-го удара сделать серьезный глоток местного дешевого Weinbrand, к которому пристрастился давно, в ХХ еще веке, а он как раз в эти мгновения кончался, истекал, высыпался песком в часах. Ну и плевать, кончился — туда ему и дорога. Будет новый, не хуже. Но, скорей всего, и не лучше. Вряд ли мы сможем что-то изменить, хотя сделали вроде всё, что могли.

Всё удалось — а потому что я всё сделал правильно, не лiзь поперед батька в пекло!

Осталось рассказать про первого убитого немца.

Во всяком случае, по Галахе он точно был немец.

Я приехал с парой репортеров в Ригу — как обычно, толмачом. В январе 91-го — тогда там было жарко, как раз в перестрелке у здания МВД Латвии убили четверых, в том числе оператора самого Подниекса, того, что когда-то снял нашумевший фильм «Легко ли быть молодым». Кто стрелял, откуда, зачем — каждая из сторон давала свою железную версию. Может, латыши сами своих и застрелили? Поди знай…

Репортеров там собралось тогда немерено. Из всяких стран. Я подрядился переводить одной команде. И вот мои решили, что надо посетить базу рижского ОМОНа, это в Вецмилгрависе. Частники не везут: говорят, там убивают, и всё. Однако поймали мы машину с безбашенным водилой и, оплатив три конца, доехали. На базе заводят нас к командиру… Как сейчас помню, звали его Чеслав Млынник. Там было как в кино про махновцев — или позже в телерепортажах из Ичкерии, а еще позже — из ДНР. Пулеметы стоят, ленты с патронами висят… Ящики с гранатами кругом, люди ходят по комнатам, обвешанные оружием — автомат у каждого, по паре пистолетов, кинжал и у некоторых еще сабля. И флаги развешены совецкие. Сам Чеслав — в тельнике, небритый, типа революционный братишка-матрос в Смольном. Непонятно, правда, зачем офицеру ходить по штабу с пулеметной лентой через плечо, но это было красиво, а тогда еще и в диковинку. Впечатляло! Производило! Доставляло! Радовало фотографов!

Публика там подобралась живописная. Армейской строгости — никакой, подшитых белых подворотничков и бритых щек — такого не было. А была такая казачья вольница типа Запорожской Сечи. То, что потом я видел в Чечне: федералы там ходили в шлепанцах, в трениках, с банданами, в тельниках тех же… Но в Чечне мы такого уже потом насмотрелись, а в то время, да для Латвии — это была экзотика. Вообще же в самом деле в шлепанцах и небритому — служить куда веселей и легче, чем в застегнутой аж под горло гимнастерке и в начищенных сапогах. Ты вроде как не на фронте, а на даче или на рыбалке. На мой простой вкус, так оно сподручней.

Значит, тогда в Риге схлестнулись совецкие менты с латышскими. Кто первый начал — сейчас поздно разбирать. Мы с репортерами не только к омоновцам ездили, но и в МВД Латвии ходили. Там нам рассказывали, на латышском с переводом на английский, ни слова русского, что наши менты — убийцы и твари. А латыши — белые пушистые демократические зайчики. Про тех омоновцев писали, что они — последние солдаты СССР. Кто там был прав, кто виноват, чьи законы главней? Несколько человек из десятков миллионов людей, которые присягали Совецкому Союзу, отнеслись к этому ритуалу со звериной серьезностью. Ну, допустим, они наивные, идеалисты и романтики, застряли на подростковой стадии развития. И вот этих больших детей мы бросили на часах. Они дали честное слово, что будут стоять до конца, — а мы про них забыли, увлекшись взрослыми играми. То были игры на деньги. На большие деньги.