Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

И, значит, сидели мы со Славкой. Он начал как-то резво, выпил сразу полный стакан… Если б только 200 грамм и на том остановиться, то еще б и ничего, нормально, вкусно, можно было б считать, что человек неплохо отдохнул. Но кто ж остановится, когда народ собрался на большой банкет, по уникальному поводу, life time event же. И остановиться ему не удалось. Славка выпил еще полстакана — и почти сразу заплакал горько, обильно, мальчиково.

— Да что ж с тобой такое?

— А ты не видишь?

— И шо ж такое я должен видеть?

— Ее нету.

— Кого? — спросил я, но быстро сам себе и ответил. Понятно было, что речь идет про нашу красавицу Зину. Которую Славка считал не нашей, но сугубо своей. Причем в те годы было непонятно, какие должны быть признаки обладания дамой. Мы растекались по всему диапазону — кто как. Низший уровень — положить глаз, вздыхать и пялиться на нее издалека. Дальше — совместные прогулки. И носить ее портфель. Доставать ее умными разговорами. Довольно высоко — аж прям целоваться. Беспредельная наглость — и вовсе залезать ей в дамское белье. А у кого-то случался и full contact, это все равно что мировой рекорд! Всякое бывало, но про что шла речь в том случае, мне было непонятно, информации не хватало, чтоб составить квалифицированное мнение. Тем не менее накал страданий был таков, как будто речь шла про самую полную программу, типа только смерть разлучит их! Этого нельзя было ни исключить, ни наоборот, подтвердить. Хотя, конечно, вряд ли.

— Я убью его!

— Кого?

Ну понятно кого — счастливого соперника, явного или виртуального. Как же без соперника! Он точно имелся в наличии, раз она не пришла на выпускной. Какие ж еще варианты? Никаких. Зина встречала начало взрослой жизни не по-детски, а в полный рост…

Славка размазывался по столу, продолжая свои жалобные рыдания.

Классная подошла ко мне и, сделав озабоченное лицо с тенью мудрости, которую ставят актрисам в роли учителок, в кино, сказала:

— Присмотри за ним. Это же твой товарищ, ему трудно. Видишь, как непросто он начинает взрослую жизнь.

— Дура, — подумал я ласково и совершенно беззлобно. Ну а то! Чего ж вменяемый человек может ожидать от совецкой учителки? Ремесло обязывает. Оно ж в том, чтоб угождать начальству всякому и чтоб ничего не случилось, чтоб было тихо, пусть кончат школу, а там — хоть трава не расти, блять.

Публика пила-закусывала, смеялась над анекдотами, кто-то плясал, некоторые тискали девчат — короче, люди отдыхали. И только я один был как бы пристегнут наручником к Славке. Водил его ссать, причем почему-то он делал это в штаны. Водил я его и блевать, причем не раз. А после — и умываться. И переодевать его в хозяйские треники на голое тело — свое ж всё он обоссал.

— Где топор! Дайте мне топор!

— Зачем топор тебе? Ты его обблюешь весь.

Хотя чего ж спрашивать — зачем топор? Ясно было, что Славка думал про счастливого своего соперника так, что аж руки чесались.

— Я просто-напросто убью его, и всё опять будет прекрасно, как было! — тихо орал он после второго или третьего поблева.

Я не спорил — чего ж тут спорить. Но, к щастью, Славка никуда пойти не мог, сил не было, связывать его не было нужды, и я следил только, чтоб товарищ не грохнулся головой об угол стола.

— Но кто это? Скажи хоть.

— Тебе не надо знать.

Ах-ах, сам всё придумал и еще вздумал скрывать от меня, типа он такой всезнающий, а я один ничего не знаю.

Так прошла ночь. А там настало и утро взрослой жизни, теплое, южное, густое. Славка упал на старые ватники в сарае и там спал, пуская слюни. Через год его убило в шахте. Еще лет через сорок я прилетел на похороны отца. Зинка, та самая, тоже помятая и побитая жизнью, как я, неформально, с чувством всплакнула у гроба. На ней была какая-то богатая пушистая шуба, примерно песец, производящая легкое порнографическое впечатление, — это вот срамное юное оволосение, прикрывающее самое (для нас в детстве) интересное! С чего вдруг ей так пускать слезу? Всего лишь соседка моего старика.

— Молодец, приехала. Издалека. Уважила человека! — сказала мне бабушка из соседнего подъезда. — Все-таки они столько лет жили…

— В смысле — жили в одном подъезде?

— Подъезд тут ни при чем. Что ж ты про подъезд. Пока она в школе училась, так они скрывались. А после стали открыто жить.

— Что ж я не знал?

— Ну, сперва тебе не хотели говорить, а после ты уехал, тебе уж стало не до нас тут всех.

Так, значит, я в ту ночь спас, ну, спасал жизнь не кому-то, незнакомцу, но — своему отцу. Вот оно что! Всё было очень просто. И — справедливо. У всех праздник, а я дежурил по выпускному. На пост меня определила классная. Я выполнил свой долг, не понимая, в чем он состоит. Спасал человеку жизнь, скучая и думая, что попусту теряю время, когда мог бы провести его весело. Так часто бывает в жизни, кстати.

Вот от кого мне передалась бляцкая жилка, значит. Не от проезжего молодца, а от родного отца. А я и не знал. Впрочем, это всё — про мою молодость, после интерес к этому делу несколько упал.

Дед умер, как положено, по справедливости, первым из нас. В 92-м. Ему стукнул 91. Если б он протянул еще девять годков, то прожил бы ровно век. Хотя — есть же версия, что новый век, политический, начался в 91-м, и тогда получается, что он таки охватил всё столетие, весь двадцатый!

Перед смертью он успел осознать, что жили мы не так и занимались не тем, чем надо; к декабрю 92-го столько всего уже было сказано и рассекречено! Старик сказал мне в то свое последнее лето:

— Сколько людей я убил этими руками! Кого партия приказывала, того я убивал. Я же думал, что так надо, что будет щастье!

Он показывал мне свои сухие старческие ладони. Я смотрел на них с глубокой печалью. Бессильно. Не дай Бог мне такое… Но — эти убийства не испортили его, не погубили, не разрушили. Он оставался чистым человеком, убийца в нем не просматривался, не отслеживался! Небось потому, что он убивал чисто за идею, чтоб добыть щастье для всего человечества! Так к некоторым не прилипает грязь от разврата, от бурного блядства даже и за деньги. Бывают такие люди. Достоевский с Толстым пытались что-то такое описать. Ну, и в Магдалину все-таки больше веришь, чем не.

И та же чистая идея заставила деда пойти на большую войну в 41-м. С нее мало было шансов вернуться — но таки пошел же…

Провоевал недолго, был тяжело ранен, вернулся инвалидом — но жил после со спокойной совестью. По крайней мере, до перестройки, а, может, и вовсе аж до августа 91-го.

У него было щастье: прожить всю жизнь с сознанием свой правоты.

От себя скажу, что убивать врагов — это лежит глубоко в человеческой природе, это инстинкт, такой, что, если б наш вид ему не следовал, то все б давно вымерли. Другое дело, что этот инстинкт в ряде случаев удается приглушить, взять под контроль. Но — все равно же люди убивают! Помню, как я в детстве завидовал деду, что вот он убивал врагов, а я — нет, я опоздал родиться, к сожалению (моему тогдашнему), уж шли другие времена. Неплохо я помню и сентябрь 1973-го, когда мне, девятикласснику (впору полком командовать), страстно хотелось поехать в Чили и там мочить хунту. Надо же… Скажу больше, признаюсь в штуке пострашней. В 1996-м я готов был стрелять в коммунистов, лишь бы не дать им взять власть, снова; я был уверен, с них хватит… Не только в бою — я б их и в овраг мог выводить и там расстреливать.