Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Физику я со вздохом сунул обратно в портфель, весь поюзаный и распахнутый бесстыдно, будто дамская гениталия из немецкого порно. А что у нас там еще? «Рiдна мова»! Я резво ухватил ее. Полистал… Вспомнил учителку Лидию Ивановну. Она была не кошелка какая, а дама весьма стильная. Прическа была у нее не то что не хала, а как бы анти-хала. Ну, грубо говоря, как у Ирины Хакамады, которая, как известно, стрижется у Сережи в московском заведении на Садовом возле Bookafe, — сколько уж красавиц выспросило у меня этот адресок! Впрочем, прическа — не главное. Лидия ходила на высоченных, сцуко, каблуках и ставила ногу так, будто она если не на стриптизе, то уж, как минимум, на подиуме Milanomoda. Чулки были на ней черные, блестящие. Вообще ее ноги радовали меня, да, наверно, надо сказать — нас.

Впрочем, и ноги в ней — не главное.

Она еще была просто красавица, глаза-нос-рисунок лица-губы. Хотя, впрочем, и это тоже не главное, одной красотой сыт не будешь. У нее еще была страшная, какая-то безграничная уверенность в себе. И — как медленно она поворачивала голову! А какая легкая роскошная мутность была в ее глазах, смотрящих в мои, когда, сверяясь с журналом, она думала, кого б вызвать к доске! Боже мой… Перед ней была как будто судовая роль борделя, набитого молоденькими красавцами, готовыми выскочить из-за усохшей облезлой парты по первому зову. Она типа цитировала — молча, без слов, не нужно ж слов:

— Скажите, кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?

Я прекрасно помню, как она смотрела, лениво и смело, на нас, ну на меня по крайней мере — не буду отвечать за других. Было ли возможно что-то? Реально? Чего стоили мечты о роскошном разврате? Но, по-любому, вряд ли бы я отважился на такое, даже если б и. Просто б сбежал, дойди оно тогда до дела. Пожалуй, даже каннибализм в те дикие времена казался мне менее чудовищным преступлением, чем. С учителкой. Какой ерундой, какими провинциальными страхами были наполнены наши бедные головы.

Лидия Иванна была совершенно не наша, не местная. Но здешние говорили на мове похуже, чем она. Откуда ж она была? З Галичини? Возможно. Сейчас я могу сказать, что некий был в ней польский, что ли, лоск. Файна кобета. Как ее к нам занесло? По распределению? Или поехала за мужем? В этих своих порнографических чулках? Мы много говорили про это после уроков. Я себе представлял, что с ней вытворяет этот ее муж, что-то такое, отчего она утром в школе такая усталая, ленивая и довольная. Муж у нее был, причем непростой. Не шахтер, не врач, ну кто еще бывает, кого мы видим вокруг себя каждый день? Летчик! Ближайший к нам аэропорт был Донецкий, после там моторолы сражались с киборгами, и книжка есть про это. Я из этого аэропорта, имени, кстати, Сергея Прокофьева — он, что ли, в тех краях родился, так он земеля нам? — последний раз вылетал осенью 2013-го. Аэропорт как раз незадолго до того был перестроен, к футбольному чемпионату, за 800 с чем-то миллионов грина, — чтоб чуть позже превратиться в руины и в пыль. Какая получилась затейливая и дорогая донецкая наша мандала, а?

Короче, мова шла на ура.

И мне она была не чужая.

На ней разговаривали в семье моего деда, того, который вернулся с войны, но школа — это было нечто иное. Уроки литературы…

«Лупайте цю скалу,/ Нехай нi жар, нi холод/ Не спинить вас,/ Лупайте цю скалу!»

Це «Каменяр».

«А ми Розлiзлися межи людьми, Мов мишенята. Я — до школи, носити воду школярам. А сестри, сестри! Горе вам, мои голубки молоди. У наймах коси посивiють…»

Коцюбинський… Марко Вовчок… Кто еще? Впрочем, мова давала мне радость не столько сама по себе и не столько как повод для жалких тех недосвиданий с Лидией Ивановной — сколько как оружие космополита, каким я, небось, всегда и был. Поселковый книжный был набит сокровищами: Ремарк, Фолкнер, Сэлинджер, Фицджеральд. На русском их было не достать, а на мове — читай не хочу! Мова открывала окно на Запад, за что ей мое громкое троекратное мерси и ура.

Со вздохом я поставил учебник украинского обратно в расползшийся по полу, как говно, неаппетитный портфель… И взял единственно верную безошибочную книгу — математику. И засунул ее поперек, между арматуринами, отметив, что вот приблизительно такими мы изредка и дрались.

Учебники наши школьные стояли у расстрельной стенки, и пощады они даже не просили, в точности как Николай Гумилев, надежды у них не было никакой, да и быть не могло.

Мы вернулись к винтовкам, взяли их, набрали патронов, точней, патрончиков, они были как детские жалкие письки против взрослой елды для, к примеру, «калаша». И залегли мы с теми ружьями на жесткие тяжелые маты, притащенные из спортзала.

Через пять минут всё было кончено. После тихого лязга, аккуратных шлепков и слабых толчков мы поднялись с матов и сквозь нежнейший сладкий запах сгоревшего бездымного пороха вернулись к стенке. И там со счастливым чувством выполненного долга рассматривали то, что осталось от школьных учебников — кусочки картона, труха, обрывки бумажек, пыль. Роскошь! Если б у школьных учебников была печень, мы б ее сожрали, урча от щастья.

— Эх, директора б еще сюда! — мечтательно добавил Славка. — И — мечтать так мечтать — и завуча! К стенке бы их, и прицелиться хорошо! Тогда б я знал, что жизнь прожита не зря. — сказал он, принюхиваясь к затвору, затягиваясь пороховой вкусной (когда в мелких дозах) гарью перед тем, как сдать казенную винтовку. Та стрельба мне после часто вспоминалась, когда в Донбассе началось.

Да, так выпускной.

Пили, разумеется, самогонку. Не абы какую — а хорошую, какую гонят для себя, крепкую, не очень вонючую, первач же. Мы налили по первой… Классная наша дама сказала длинный и бессмысленный тост, полный штампов и вранья. Наши матери, стоя в сторонке, все при богатых высоких прическах и в цветастых импортных платьях из дефицитного кримплена, пускали слезу. Эта леденящая кровь картина так и стоит у меня перед глазами, особенно теперь, когда они все давно уже в раю. А нам дорога в ад, так что мы не увидимся…

Мы пили, закусывали. Огурцы и сало, и непременный моченый арбуз, котлеты, селедка, сыр копченый колбасный, колбаса украинская — а какая ж еще могла водиться в тех краях тогда, — как бы домашняя, в трехлитровых керамических бочонках, где она скрывалась, залитая белым матовым смальцем, с виду так совершенно сахарным, как бы сладким. Самогонка была теплая, холодильники же тогда были маленькие и тесные, туда впихивали только то, что могло протухнуть, спирт же благороден, как золото, с ним ничего не случится. И да, это вкус, знакомый с детства, его потом мы, некоторые из нас, опознали в попервах экзотическом виски. Отхлебнешь самогонки, ну, полстакана, и поверх сразу — половину свежего помидора, посыпанного крупной артемовской солью. Это был вкус дома, родины, юности. Он не забывается, он остался с человеком, как песня — и и не выветривается до самого конца. Это накрывает и сейчас, когда кто-то угостит самогонкой, сделанной не на продажу, а для себя и для своих.