Мо Янь - Сорок одна хлопушка

— Не знаю.

— Я так и думала.

— Ну и что это за божество? — спросил он.

— Неудивительно, что Пу Сунлин сказал: «После военной победы Вань в землях У осталась лишь половина духа Туна», — шутливым тоном проговорила она.

— О чём это ты? — спросил её приятель, сбитый с толку. Она улыбнулась:

— Не буду, не буду. Смотри. — Она поднесла испачканные грязной водой ладони к его лицу: — Ма Тун вспотел.

Тот взял её за руку и потянул прочь из храма. Она шла будто с большой неохотой, оглядывалась, словно ища глазами Ма Туна, но её наставления при этом касались меня:

— Тебе лучше всего сходить в больницу, эта твоя болезнь не смертельная, но принять лекарство не помешает.

В носу у меня засвербило, отчасти от растроганности, отчасти от переживаний, как стремительно изменяется мир. Во дворе уже собралось немало людей, множество других от мала до велика, таща скамейки на плечах, шли с двух сторон по шоссе и по полям позади храма. Странно, что на обычно загруженном шоссе не было ни одной машины. Такую аномалию я могу объяснить лишь тем, что движение регулировала полиция. Ещё я недоумевал, почему сцену для представления возвели не на пустыре напротив, а во дворе маленького храма, где народу умещается не так много? Всё это было так нелепо, ни о каком смысле не было и речи. И тут я вдруг увидел Лао Ланя: с рукой на перевязи, с марлевой повязкой на левом глазу; словно вышедший из боя раненый солдат, он под охраной Хуан Бяо и других показался из кукурузного поля позади храма. Перед ними весело бежала с початком кукурузы в руке та самая девочка по имени Цзяоцзяо. Её мать Фань Чжаося то и дело окликала её:

— Не бегай так быстро, сокровище моё, смотри, не поскользнись!

Мужчина средних лет с бумажным веером в руке, увидев Лао Ланя и иже с ним, выбежал навстречу, расплываясь в улыбке:

— Президент Лань, вы лично прибыли.

Один из сопровождавших Лао Ланя представил его:

— Президент Лань, это Цзян, художественный руководитель городской труппы театра «Люцян».

— Работник искусства! — громко произнёс Лао Лань. — Я тут, видишь ли, в таком виде, не могу пожать руку, прошу извинить!

— Что вы, что вы, президент Лань, — запел худрук. — Только с вашей поддержкой наша труппа и может прокормиться.

— Взаимопомощь — штука такая, — сказал Лао Лань. — Скажи своим артистам, пусть приложат немного усилий, хорошенько помогут мне отблагодарить бога мяса и бога У Туна, а то кто его знает, неважнецкое представление перед храмом может оскорбить дух божеств, и ниспошлётся воздаяние.

— Не волнуйтесь, президент Лань, — заверил худрук, — мы приложим все силы, исполним эти две пьесы хорошо.

Несколько электриков с сумками для инструментов за спиной при помощи приставных лестниц монтировали на сцене освещение. Глядя, как они ловко и умело забираются и спускаются по лестницам, я вспомнил двух братьев-электриков в деревне мясников много лет назад, всё прошло, с течением времени вещи остались прежними, а люди — нет. Я, Ло Сяотун, опустился на самое дно общества и, по всей вероятности, определил, что в этой жизни у меня шанса подняться снова не будет. Всё, что я могу делать, это сидеть в ветхом храме, опираясь на тело, ослабевшее, возможно, после приступа вторичной эпилепсии, и отправляться в былые времена, ветхие, как многолетний прах, рассказывая о них этому гнилому, как труха, монаху, что сидит напротив.

Высокий, сверкающий пурпурно-красным лаком гроб стоит поперёк гостиной дома Лао Ланя. В него помещена роскошная урна с прахом. Я видел всё это своими глазами и почувствовал, что это и впрямь лишнее. Затем, когда Лао Лань опустился на колени и, хлопнув по гробу, зарыдал во весь голос, я вдруг понял: только если ударить по гробу, может получиться такой гулкий и волнующий звук; только став на колени перед таким величественным гробом, высоченный Лао Лань кажется мне равным; и только такой пурпурно-красный гроб может подчеркнуть торжественность обстановки в зале с телом покойного. Не знаю, прав я был в своих соображениях или нет, потому что произошедшее потом заставило меня потерять интерес к этим мелочам.

Наряженный в холщовую траурную одежду, я сидел впереди гроба; Тяньгуа в траурной одежде сидела позади него. Между нами стоял глиняный таз для сжигания бумажных денег. Эти оттиски медных монет на жёлтой бумаге мы с Тяньгуа поджигали от лампад на крышке гроба и бросали догорать в таз. Бумага в нём превращалась в белый пепел, от которого поднимался дымок. Погода в этот день седьмого месяца по лунному календарю стояла жаркая, просторная траурная одежда была перехвачена на поясе конопляной верёвкой, а перед лицом ещё пылали деньги в тазу, так что через какое-то время я почувствовал, что весь в поту. Посмотрел на Тяньгуа — её лицо тоже вспотело. Перед нами лежала груда бумажных денег, я клал в огонь денежку, а вслед за мной — она. Невозмутимое личико, выражение строгое, но никакой скорби не видно. Нет и следов от пролитых слёз, хотя, возможно, они уже все выплаканы. Я будто бы слышал, что Тяньгуа этой умершей женщине не родная, что её купили у какого-то торговца как живой товар. Другие говорили, что Лао Ланю её родила девица из другой деревни, и потом её растила жена. Я то и дело тайком смотрел на неё, сравнивая с женщиной на портрете за гробом, и не находил между ними ничего общего. Сравнил её лицо и с лицом Лао Ланя — вроде бы тоже не нашёл особого сходства. Может, её на самом деле купили у торговца живым товаром?

Подошла мать со смоченным в холодной воде полотенцем, протёрла мне лицо и тихо распорядилась:

— Не надо жечь очень много, дождитесь, пока недогоревшие обратятся в пепел, и хватит.

Закончив со мной, мать сложила полотенце, подошла к Тяньгуа и протёрла лицо ей тоже.

Тяньгуа подняла голову и посмотрела на мать, большие глаза быстро забегали. Ей вообще-то следовало что-то сказать в благодарность, но она ничего не сказала.

Сестрёнка, посчитав, что мы жжём бумагу в развлечение, неслышно подошла, присела рядом со мной на корточки, взяла жёлтую бумажку, бросила в таз и спросила меня на ухо:

— Брат, а можно в тазу мясо жарить?

— Нельзя, — сказал я.

Со двора вошли работавшие на нас репортёры: один нёс видеокамеру, другой — штатив с осветителем — и стали снимать происходящее в зале. Мать, согнувшись, подбежала к сестрёнке и потащила её вон, сестрёнка идти не хотела, мать схватила её под мышки и поволокла.

Под объективом камеры я сжал губы, чтобы выглядеть серьёзнее. Положил бумажную денежку в таз, Тяньгуа последовала моему примеру. Репортёр с камерой согнулся в поясе так, что объектив чуть не касался дыма и огня. Потом качнул его, направив на моё лицо, ещё движение — и он направлен на лицо Тяньгуа. Движение вниз, и в объективе мои руки. Ещё движение, и в нём руки Тяньгуа. Ещё перемещение, и в объективе гроб. Камера поднимается и снимает лицо усопшей. Я вижу в рамке её лицо, лицо тётушки Лань, на огромном бледном лице — печальные глаза, хотя в уголках рта смешинка, разлившуюся по всему лицу печаль трудно скрыть. Глядя на неё, я обнаруживаю, что она тоже пристально смотрит на меня. В её взгляде так много всего, он воздействует на меня со всей суровостью. Я не смею встречаться с ней взглядом, поспешно отвожу его в сторону, смотрю на отступающих к выходу репортёров, смотрю на склонившую голову Тяньгуа. Чем больше я смотрю, тем более чувствую, какое странное у неё выражение, тем более чувствую, что она не совсем похожа на человека, тем более чувствую, как она становится каким-то привидением, а настоящая Тяньгуа давно уже умерла вслед за матерью (и неважно, родная она дочь или нет), я словно вижу, как из двора их дома простирается на юго-запад жёлтая дорога, по которой мчится красивая повозка, в ней стоят тётушка Лань и Тяньгуа в белых одеяниях с широкими рукавами, которые взлетают на ветру, словно крылья бабочки.