Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Совместное выступление монахов и музыкантов закончилось, будто в соответствии со строго определённой программой. Переодевшаяся в серебристо-белое жена Хуан Бяо походкой «текущей воды», как молоденькая хуадань, [81] Хуадань — театральное амплуа молодой кокетки. разнесла на столы чайники и чашки, а потом, кусая губы, налила всем воды. Выпив воды и выкурив по паре сигарет, они начали представление. Сначала монахи под какой-то песенный мотивчик прочли сутру так звучно, ритмично, чётко, сентиментально и влажно, что заставили вспомнить кваканье лягушек летним вечером на пруду. Ясное чтение сутр сопровождали звонкие и мелодичные колокольчики и перестукивание деревянных рыб. Совместное исполнение сутр постепенно сошло на нет, рядовые монахи закрыли рты, громко декламировал лишь тот, кто у них верховодил. Прекрасное вокальное дыхание, звук мелодичный и чёткий, голос действительно незаурядный. Закрыв рот и затаив дыхание, присутствующие слушали вырывающиеся из груди старого монаха песнопения, которые возносили их дух к самым небесам, где терялись очертания и чувства. Пропев какое-то время сутры, старый монах взял в руки лежавшие на столе медные тарелки и принялся стучать ими на разные лады. Он стучал всё стремительнее, то широко разводя руки и с размаху смыкая их, то небольшими движениями ладоней чуть размыкая тарелки и смыкая почти неслышно. Повинуясь переменам в движении его рук и ладоней, медные тарелки издавали то щебечущие, то шепчущие звуки. В момент наивысшего накала одна из тарелок в руках старого монаха взлетала вверх и вращалась в воздухе, словно волшебная. Старый монах громко произнёс имя Будды, повернулся кругом, оставшуюся в руках тарелку спрятал за спиной, и тарелка, вращавшаяся в воздухе, с дрожащим отголоском опустилась точно на тарелку у него в руке. Толпа разразилась одобрительными возгласами. В это время старый монах забросил в небо обе тарелки одновременно, и они, следуя друг за другом, словно неразлучные братья-близнецы, со звоном столкнулись в воздухе. До приземления, во время и после него было такое впечатление, что старый монах не имеет к ним отношения, и они сами возвращаются к нему в руки. Умения этого старого монаха, о мудрейший, выдающиеся, и его выступление в тот день оставило у присутствовавших неизгладимое впечатление.

В выступлении монахов наступил перерыв, они уселись выпить чаю и передохнуть. Взгляды толпы устремились в сторону музыкантов в ожидании их представления. Монахи уже проявили уникальное мастерство, и если музыканты не продемонстрируют превосходную технику, для их собственного авторитета это будет невыносимо, не говоря уже о том, что в таком случае мы останемся равнодушны.

Музыканты, ранее игравшие сидя, встали. Сначала они вместе исполнили три мелодии. Первая — «Сестрёнка, смело шагай вперёд», вторая — «Когда ты вернёшься», [82] Песня тайваньской певицы Терезы Тэн, популярной в КНР в 1980-е годы. и наконец — весёлая тема «Пастушок». После этого подмастерья положили свои инструменты и устремили взгляды на мастера. Старый музыкант разорвал на себе куртку и остался с голой спиной, под грудью рёбра торчат, тощий — прямо жалость берёт. Потом он зажмурился, поднял лицо к небу и сыграл печальную мелодию, кадык на шее так и ходил туда-сюда. Названия этой мелодии я не знаю — знаю только, что сердце от неё щемит. Пока он играл, сона изо рта переместилась в нос. Звук был чуть приглушеннее, но остался таким же торжественным, чарующим и скорбным. Не раскрывая глаз, он протянул руку, и один из учеников передал ему ещё одну сону. Он вставил её в другую ноздрю, и обе соны запели вместе горестным до невозможности звуком. Лицо его побагровело, на висках набухли кровеносные сосуды. Зрители были так потрясены, что забыли даже издавать восторженные крики. Значит, не зря Яо Седьмой говорил, что пригласит знаменитого короля соны, вот уж, действительно, слава заслуженная. Закончив мелодию, старый музыкант вынул соны, передал их сидящим по бокам от него ученикам и только потом в изнеможении сел. Ученики забыли налить ему воды и передали сигарету. Он сделал одну затяжку, сперва из его ноздрей усами дракона потянулся густой дым, а потом двумя толстыми земляными червями — полоски крови.

— У хозяина премиальные! — крикнул Яо Седьмой.

Из восточной пристройки, где располагался пункт проверки, выбежал Сяо Хань с двумя красными конвертами в руках и положил по одному на каждый стол. После этого монахи и музыканты стали решать, чей коронный номер лучше. Трудно сказать, кто кого. Про подобные дела, мудрейший, полагаю, вам не очень хочется слушать. С вашего позволения, это мы опустим и дадим событиям стремительно развиваться дальше.

В восточной пристройке Яо Седьмой хвастался своими достижениями перед моим отцом, Сяо Ханем и ещё двумя мужчинами, которые пришли помогать. Говорил, что пятьсот ли исходил, чтобы пригласить эти две команды, «все каблуки стоптал», отмечал он, вставая на цыпочки. Сяо Хань с хитрым лицом подначивал:

— Старина Яо, я слышал, ты против Лао Ланя насмерть стоял. Как же ты эдак — раз, и в холуях у него оказался?

Отец чуть скривился, но промолчал, хотя сказанное в душе читалось на его лице.

— Если речь о холуях, то холуи все, — как ни в чём не бывало сказал Яо Седьмой. — Я ещё куда ни шло: если продаю, то только себя, а есть люди, которые и жену, и сына продали.

Лицо отца аж посинело, и он, стиснув зубы, сказал:

— Ты это о ком?

— Я-то о себе, старина Ло, а ты чего всполошился? — загадочно проговорил Яо Седьмой. — Слыхал я, ты вскоре жениться собрался?

Отец схватил со стола тушечницу и метнул в Яо Седьмого, все тоже вскочили.

Злобное выражение на лице Яо Седьмого вскоре сменилось змеиной улыбочкой, и он ехидно сказал:

— Ну ты, брат, разошёлся. Пока старое не уйдёт, новое не появится. Ты человек представительный, директор предприятия, для тебя найти девственницу — раз плюнуть. Это дело предоставь мне, в чиновники я не гожусь, а вот сватать — мой конёк. Я считаю, Сяо Хань, надо твою младшую сестру выдать за Ло Туна.

— Мать твою, Яо Седьмой! — вспыхнул я.

— Управляющий Ло… нет, следует называть тебя управляющий Лань, — сказал Яо Седьмой. — Ты у нас в деревне наследный принц.

Отец хотел было рвануться вперёд, но его опередил Сяо Хань. Он схватил Яо Седьмого за руку и резко развернул назад, тело Яо Седьмого само собой повернулось, и голова наклонилась вниз. Подталкивая его, Сяо Хань сделал несколько шагов до входной двери, потом наладил ему согнутыми коленями под зад, одновременно применив силу и сверху, и Яо Седьмой вылетел, как пуля, за ворота, растянулся на земле и с трудом поднялся на ноги.

В пять часов пополудни вот-вот должна была начаться торжественная церемония поклонения гробу. Мать, ухватив за загривок, вернула меня к гробу и усадила на место почтительного сына прямо перед ним. На квадратном столике позади гроба зажгли две большие, с редьку, свечи из бараньего жира, их пламя колыхалось, и вокруг распространялся овечий дух. По сравнению с ними свет масляного светильника казался слабым, как свет на заду светлячка. На самом деле в гостиной дома Лао Ланя висела ветвеобразная хрустальная люстра с двадцатью восемью патронами, а вокруг неё — двадцать четыре люминесцентные лампы, и если включить их все, можно чётко разглядеть ползающих по полу муравьёв. Я понимал, что электрические лампы не создают атмосферы таинственности, поэтому надо зажигать свечи. В колеблющемся пламени свечей сидящая напротив Тяньгуа диковинным образом ещё меньше стала похожа на человека. Чем сильнее я старался не смотреть на неё, тем сильнее хотелось, и чем больше я смотрел, тем больше она казалась непохожей на человека. Её лицо, как зыбь на воде, постоянно менялось, черты всё время меняли расположение и форму. Она походила то на птицу, то на кошку, то на волка. Но я заметил, что она не отводила глаз от меня ни на секунду. Страшнее всего стало, когда мне показалось, что она будто бы сидела на маленькой табуретке, ноги сильно изогнуты, тело наклонено вперёд — самая что ни на есть поза хищного зверя перед прыжком. И в любой момент могло произойти следующее: она быстрее молнии бросается на меня всем телом, перепрыгивает через таз с горящими в нём деньгами, обхватывает руками мою шею, с хрустом кусает моё лицо, словно разгрызая редьку, и отъедает начисто голову. Потом с рычанием показывает своё истинное обличье, выпустив похожий на большую метлу хвост, выбегает на улицу, и через секунду её и след простыл. Я понимаю, что настоящая Тяньгуа давно умерла, и это лишь злой дух в её личине сидел там и ждал подходящего случая. Потому что я, Ло Сяотун, ребёнок необычный, я — ребёнок, который ест мясо, и моя плоть гораздо вкуснее, чем у обычного ребёнка. Когда-то монах, собиравший подаяние, объяснил воздаяние по закону сансары, он сказал так: поедатель мяса, в конце концов, поедателем мяса и будет сожран. У этого монаха, мудрейший, тоже были некоторые духовные достижения, в наших краях таких было поистине немало. К примеру, тот, что рассказал про воздаяние, в самые сильные холода сидел в снегу голый по пояс, скрестив ноги, без еды и без питья целых три дня и три ночи. Многие сердобольные тётушки, боясь, что он замёрзнет насмерть, принесли одеяла и хотели укутать его, но увидели, что он сидит с цветущим видом, от головы его идёт пар, словно от маленькой печурки — какое тут одеяло? Некоторые, конечно, говорили, что этот монах принимает «пилюли огненного дракона», а это вовсе не его собственное достижение. Но кто видел «пилюли огненного дракона»? Сказки это, одно слово, а вот его, сидевшего на снегу, я видел своими глазами.