Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Отец сходил в дом и принёс куски согревшегося пирожка.

Девочка покачалась из стороны в сторону:

— Не хочу этого, печенья хочу…

Отец в затруднении глянул на меня, я помчался в дом, принёс печенье, положенное матерью на печку, и протянул девочке:

— На, ешь.

В тот самый миг, когда девочка протянула ручку, чтобы взять печенье, отец налетел на неё, как коршун на цыплёнка, и обнял. Девочка заревела, а отец утешал её:

— Цзяоцзяо, моя хорошая, мы чужое не едим.

Сердце моё сразу заледенело.

Отец поднял не перестававшую реветь девочку на плечи и погладил меня по голове:

— Ты уже большой вырос, Сяотун, добьёшься большего, чем отец, вон пушка какая у тебя есть, отцу хоть спокойнее на душе…

И пошёл с ней за ворота. Со слезами на глазах я побрёл за ним:

— Пап, а нельзя, чтобы ты не уходил?

Отец обернулся, склонив голову набок:

— Хоть у вас и миномёт есть, стрелять из него куда попало не надо, и по дому Лао Ланя не надо.

Край отцовой куртки выскользнул у меня из руки, и он, нагнувшись из-за сидевшей на плечах дочки, зашагал дальше по обледенелой улице по направлению к железнодорожной станции. Когда они отошли шагов на десять, я громко крикнул:

— Пап!

Отец не обернулся, зато обернулась девочка, лицо заплаканное, но на нём явно сверкнула улыбка, как весенняя орхидея, как осенняя хризантема. Она помахала мне ручонкой, моё сердце десятилетнего мальчишки сжалось от резкой боли, и я присел на корточки. Прошло примерно столько, сколько нужно, чтобы выкурить трубку табаку, и силуэты отца с девочкой исчезли за поворотом; прошло время на ещё одну трубку табаку, и с противоположной стороны подошла запыхавшаяся мать с большой белой с красными разводами свиной головой. Остановившись передо мной, она в смятении спросила:

— А отец твой где?

С ненавистью глядя на эту свиную голову, я ткнул в сторону железнодорожной станции.

Откуда-то издалека, слабый, но отчётливый, донёсся крик петуха, возвещающий рассвет. Я знал, что на дворе сейчас самое тёмное время перед рассветом, но скоро начнёт светать. Мудрейший всё так же сидел без движения, в каморке устало звенел единственный комар. Свеча покосилась набок, и растопленный воск застыл на подставке белой хризантемой. Женщина закурила сигарету и поморщилась от лезущего в глаза дыма. Она энергично встала, повела плечами, и просторный халат соскользнул с её тела, как пенка на соевом молоке, оставшись лежать под ногами бесформенной кучей. Она ещё потопталась по нему, приминая. Потом снова уселась на стул, раздвинула ноги, сперва погладила груди, потом надавила, и из них струйками полилось молоко. Меня переполняло волнение, я был словно околдован и сидел, наблюдая, как моё тело, подобно оболочке личинки цикады, сохраняло свою форму, оставаясь сидеть на табуретке, а другое моё «я» голышом направилось к струйкам молока. Они попадали в лоб, в глаза, оставаясь на веках капельками жемчужных слёз. Струйки молока попадали и в рот, и я ощутил в горле его сладковатый запах. Он встал перед женщиной на колени, уткнувшись спутанными, торчащими волосами ей в живот. Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял на неё глаза и, словно во сне, спросил:

— Ты — тётя Дикая Мулиха?

Она покачала головой, потом кивнула и с глубоким вздохом проговорила:

— Дурачок ты маленький.

Затем отступила на шаг, села на стул и, взявшись за правую грудь, стала совать ему в рот…

Над головой раздался грохот, сверху посыпались битая черепица и гнилая трава вперемешку с землёй, разлетелась на куски чашка, а одна бамбуковая палочка для еды подскочила вбок и как стрела вонзилась в покрытую плесенью стену. Эта питавшая меня налитой грудью, эта тёплая, как только что вынутый из печи батат, женщина резко оттолкнула меня. Когда сосок выскользнул у меня изо рта, сердце пронзила острая боль, голова закружилась, и я невольно сполз на пол. Из горла рвался громкий вопль, но ему не было выхода, словно шею сдавили огромные ручищи. Она растерянно огляделась по сторонам, будто что-то потеряла, вытерла мокрый сосок и с ненавистью уставилась на меня. Я вскочил, бросился к ней, обнял и стал покрывать поцелуями её шею. Она ухватила мне кожу на животе, с силой крутнула и резко отпихнула от себя, плюнув в лицо, а потом, покачивая бёдрами, вышла из каморки. Перепуганный, я последовал за ней и увидел, что она приостановилась за крупом статуи Ма Туна. Закинув ногу, она вскочила ему на спину, они вместе с этим конём с человечьей головой вылетели из храма, и с улицы донёсся звонкий цокот копыт. Раздавалось пение птиц, приветствовавших рассвет, где-то вдалеке было слышно, как коровы зовут телят. Я знал, что как раз в это время они кормят их молоком. Я будто видел, как телята тыкаются головой в волнующиеся соски, а коровы благосклонно и болезненно выгибаются всем телом, но вот моя грудь уже исчезла. Я с размаху шлёпнулся задом на холодный влажный пол и, не стыдясь, заплакал. Проплакав немного, поднял голову на зияющую в крыше дыру размером с бамбуковую корзину, через которую приливом хлынул свет утренней зари. Я чмокал губами, будто пробуждаясь ото сна. Если это был сон, то откуда у меня полный рот молока? Проникая в моё тело, эта загадочная жидкость заставила меня вернуться в детство, значительно ужалось и моё выросшее тело. Если это был не сон, то откуда взялась эта похожая на тётю Дикую Мулиху женщина, которая никакой Дикой Мулихой не была, и куда она сейчас делась?.. Я тупо сидел, глядя на мудрейшего, о котором я давно уже и не вспоминал и который медленно пробуждался, как очнувшийся от спячки питон. Он сложился в золотистых отсветах зари и начал выполнять упражнения цигун. Мудрейший был уже в просторном домашнем одеянии, ну да, это и есть тот большой халат из холстины, который надевала эта кормившая меня грудью добрая женщина. У мудрейшего был свой собственный комплекс упражнений, он складывался всем телом и брал в рот собственный стебель, он валялся на просторной деревянной кровати как заводная игрушка с хорошим заводом. От бритой головы мудрейшего шёл пар, отливающий всеми цветами спектра. Поначалу я не обращал внимания на цигун мудрейшего, считая, что это всего лишь детские забавы, но лишь попробовав повторить его движения, понял, что кувыркаться на постели нетрудно, складываться всем телом тоже несложно, а вот попытаться достать зубами свой стебель куда как непросто.

Закончив упражнения, мудрейший встал на кровати и отряхнулся всем телом, как повалявшийся вволю на песке жеребец. Жеребец может стряхнуть с себя частицы земли, а с тела позанимавшегося цигун мудрейшего во все стороны дождём разлетелись капли пота. Несколько капель попали мне на лицо, одна даже в рот залетела. От них веяло ароматом цветов коричного дерева, и вот этот аромат распространился по всей каморке. Мудрейший высок ростом, на левой груди и внизу живота у него завихряющиеся шрамы размером с винную стопку. Шрамов от пуль я не видел, но уверен, что они от пуль. Получив пару пуль в такие уязвимые места, восемь-девять человек из десяти отправляются к Ло-вану, [26] Ло-ван ( Яньло-ван ) — по китайским народным верованиям, владыка ада. но он этой участи избежал и до сих пор пребывает в добром здравии, сразу видно — человек удачлив и везуч. Стоя на кровати, он бритой головой почти упирается в бамбуковые балки. «Вытяни он посильнее шею, — думаю я, — и голова его может высунуться в отверстие провала». То-то народ перепугается, увидев торчащую позади конька черепичной крыши храма его голову, испещрённую шрамами! А как странно и удивительно это покажется низко кружащим в небе коршунам! Мудрейший расслабляется и поворачивается всем телом ко мне. Тело у него ещё молодое и составляет разительный контраст со старческой головой. Если бы не выпирающий — хотя и не очень — животик, можно было бы сказать, что этому телу лет тридцать с небольшим, но когда он в этой изношенной кашье восседает перед статуей бога Утуна, то по выражению лица и поведению ему меньше девяноста девяти не дашь, никто и усомниться не посмеет. Стряхнув пот, мудрейший потянулся, накинул кашью и спустился с кровати. Всё, что я только что видел, исчезло под этой кашьей, которая, казалось, в любой момент может распасться на куски. Казалось, всё это было порождено моей фантазией, я тёр глаза, как главный герой рассказов об удивительном, который столкнулся с чем-то непостижимым и куснул себя за палец, чтобы удостовериться, что ощущения не обманывают. Стало больно, значит, тело моё настоящее, значит, всё только что виденное происходило на самом деле. Мудрейший — к тому времени это уже был он, подрагивающий от слабости старик, который словно только что обнаружил меня перед собой на четвереньках и, притянув к себе, каким-то исполненным сострадания голосом спросил: