Карл Кнаусгорд - Детство

— А куда мы все-таки едем? — спросила она, пока мы катили под уклон.

— Я знаю одно хорошее место, — сказал я. — Осталось уже недалеко.

На это она ничего не сказала. Мы проехали «Фину», я показал рукой на холм, возвышающийся среди деревьев, она опять соскочила с велосипеда, как только дорога сделалась круче. Лоб у нее заблестел, покрывшись испариной. Мы прошли мимо старого белого дома и старого красного сарая. Небо сияло безоблачной голубизной. Солнце стояло с запада над зеленой грядой холмов, безмолвное и палящее. Листва в его лучах горела огнем. Воздух звенел от птичьего пения. Меня затошнило. Мы вступили на тропинку. Свет сочился сквозь листву, точно, как я это себе представлял. Он рассеивался, как это бывает под водой, столбы света отвесно падали до земли.

Я остановился.

— Велики можем поставить здесь, — сказал я.

Так мы и сделали, выдвинув подножки. Я шагнул в лес. Она — за мной. Я высматривал место, где можно прилечь. С травой или мхом. Шаги наши звучали неестественно громко. Я не смел взглянуть на нее. Но она шла сзади. Вот. Тут будет хорошо.

— Может, заметим время и посмотрим, как долго у нас получится целоваться? — предложил я.

— Что? — переспросила она.

— У меня при себе часы, — сказал я. — У Тура получилось десять минут. А мы сумеем дольше.

Положив на землю часы, я отметил, что было без восемнадцати минут восемь, взял ее руками за плечи и отвел их, чтобы она откинулась назад, одновременно прижимая губы к ее губам. Когда мы совсем легли, я просунул ей в рот свой язык и притиснул к ее языку, остренькому и мягкому, похожему на ощупь на маленького зверька, и принялся безостановочно вращать языком у нее во рту. Руки я держал прижатыми к телу, ничем не прикасаясь к ней, кроме губ и языка. Тела наши лежали под сенью деревьев, как две вытащенные на берег лодки. Я целиком сосредоточился на том, чтобы вращать языком, не встречая препятствий, между тем как меня непрерывно жгла мысль о ее груди в такой близости от меня, о ее бедрах, таких близких, и о том, что между ними, под брюками и трусиками. Но дотронуться до нее я не смел. Она лежала с закрытыми глазами и вращала языком вокруг моего языка, мои глаза были открыты, и я нашарил часы, отыскал и подвинул в зону видимости. Прошло три минуты. Изо рта в уголку у нее узенькой струйкой натекла слюна. Она заерзала. Я прижался животом к земле, безостановочно вращая и вращая языком, вращая и вращая. Это было не так приятно, как я думал, вообще-то даже утомительно. Зашуршали раздавленные сухие листочки, попавшие ей под голову, когда она ее повернула. Во рту у нас скопилась густая слюна. Прошло семь минут. Остается четыре. «М-мм» — простонала она, и в этом звуке слышалось не наслаждение, а напротив, как будто ей что-то не так, она заворочалась, но я не отпускал, а подвинулся головой вслед за ней, продолжая вращать языком. Она открыла глаза, но посмотрела не на меня, ее взгляд был устремлен куда-то вверх, в небо. Девять минут. Корень языка сводило болезненной судорогой. Изо рта непрестанно текла слюна. Мои брекеты временами стукались о ее зубы. Вообще-то нам достаточно было выдержать десять минут и одну секунду, чтобы побить рекорд Туре. Сейчас как раз прошло столько времени. Но можно было побить его с разгромным счетом. Надо дотянуть до пятнадцати минут. Осталось всего пять. Но язык сковало болью, он словно распух, а слюни, которых почти не замечаешь, когда тепло, сейчас, когда они остывали на подбородке, вызывали почти омерзение. Двенадцать минут. Может, хватит? Нет, еще чуть-чуть! И еще чуть-чуть, и еще.

Ровно без трех минут восемь я оторвался он ее губ и поднял голову. Кайса встала и, не глядя на меня, утерла рукой рот.

— Мы продержались пятнадцать минут! — сказал я, вставая. — Мы побили его на пять минут!

Наши велосипеды, оставленные у тропинки, поблескивали нам издалека. Мы пошли к ним, она на ходу отряхнула брюки и свитер от листьев и сухих веточек.

— Погоди, — сказал я. — На спине тоже есть.

Она остановилась, и я снял у нее со спины приставшие к вязаному свитеру соринки.

— Все, — сказал я.

— Мне, кажется, уже пора домой, — сказала она, когда мы дошли до велосипедов.

— Мне тоже, — сказал я и, показывая наверх, добавил: — Там тропинка, она ведет через лес напрямик.

— Пока, — сказала она, садясь на велосипед, и поехала по ухабистой тропинке.

— Пока, — ответил я, взял велосипед за руль и повел его наверх к дому.

В этот вечер я лежал и в мечтах представлял себе ее груди, белые, как молоко, и большие, и все, чем мы могли бы заниматься тогда, лежа в лесу, пока наконец не уснул. Я должен был ей позвонить, потому что мы не договорились, когда мне приехать в субботу, но я все откладывал, пока не наступила суббота, с утра еще потянул время, дотянул до последнего, но в два часа все же сел на велосипед и отправился к телефонной будке. Оставалась и другая нерешенная проблема — мне полагалось возвращаться домой к девяти, что совершенно не соответствовало моей теперешней жизни. Не мог же я уйти в восемь часов, потому что мне пора ложиться спать! Что бы она обо мне подумала? Я попробовал намекнуть маме, что у меня намечены на вечер важные дела и нельзя ли мне по такому случаю вернуться домой в половине десятого, а то и вовсе в десять? Она поинтересовалась, куда это я собрался. Я ответил, что не могу этого сказать. Раз не можешь, то не получишь разрешения, сказала она на это. Мы должны знать, где ты находишься и чем занимаешься. Тогда, может быть, разрешим. Ты же сам понимаешь. Как не понять! Я уже готов был сдаться и сказать про Кайсу. Но сперва надо было с ней созвониться.

Небо было пасмурное, и тускло-серый облачный покров словно выпил из окружающего ландшафта яркие краски. Серая дорога, серые камни на обочине, даже в зелени листвы проступил сероватый оттенок. Спала и вчерашняя жара. Было не то чтобы холодно, а градусов шестнадцать-семнадцать, но все-таки этого оказалось достаточно, чтобы застегнуть на себе ветровку до самого ворота, при езде она раздувалась от ветра, как воздушный шарик. На остановке стояло два автобуса. Она вообще была чем-то вроде мини-автовокзала, где ночью отстаивались автобусы. Сейчас они ждали с работающими двигателями, перед тем как отправиться каждому своей дорогой: одному — в другой конец острова, второму — в город, шоферы развернули их так, чтобы переговариваться друг с другом в открытые окна.

Я поставил велосипед за похожей на шляпу стекловолоконной будкой. Рядом в кустах, среди груд мусора, в основном шоколадных оберток — очевидно, с «Фины», — протекал ручей, я заметил бумажки от «Карамелло», «Хобби», «Неро», «Браво» и синюю обертку от «Хуббы-Буббы», но среди них блестели и пустые бутылки без этикеток, валялись газеты и стояла картонная коробка с каким-то хламом. Нащупав в кармане мелочь, я зашел в будку и выложил приготовленные монеты на автомат. Посмотрел в телефонном справочнике номер, вспомнилась шутка «почему справочник, а не слевочник», а за ней «что делал слон, когда пришел Наполеон?». Уперев указательный палец под ее номером, я с трубкой в руке стоял, уставясь невидящим взглядом в пыльное стекло, пока наконец не собрался с духом, приложил трубку к уху и набрал номер.